Тревожные ночи - [50]

— Немой?

— Он, — улыбаясь, подтвердил Маринча.

В доме наступила тишина. Женщина подошла к окну, у которого сидели парень с девушкой, и прижалась к холодному стеклу лбом. Я смотрел на Маринчу, будто впервые его увидел. История Бошкова не выходила у меня из головы. Хотя на заставе я служил давно и хорошо знал Маринчу, но только теперь по-настоящему понял его.

Тут мне припомнился случай, который произошел незадолго до 23 августа. Почти все лето рыбаки жаловались, что время от времени кто-то таскает еду из их шалашей и рыбу из верш на берегу.

— Не иначе как пограничники балуют! Кому же еще быть! — возмущался однажды вечером Маринча. — Уж простите, — добавил он, — но разве мы не делимся с солдатами рыбой из богатого улова? А?

Возразить было нечего — он был прав: через каждые три — четыре дня мы ели уху из свежей рыбы. Однажды, когда рыбаки поймали сома килограммов на сто, все солдаты на заставе получили по большому куску вкусной жареной рыбы. Сначала я было попробовал разъяснить солдатам, с каким трудом добывают рыбаки свой кусок хлеба; потом, когда случаи воровства все же повторились, стал наказывать каждый патруль, во время дежурства которого совершалась кража.

Это раззадорило солдат. Несколько человек попросили меня назначить их в патруль вне очереди и послать к реке в промежуток между двумя другими патрулями. И вот через некоторое время ночью они поймали вора и привели его на заставу. Это был дезертир, человек из здешних мест: он укрывался то в кукурузе, то в прибрежных зарослях Дуная. Солдаты нашли его по беленькой струйке дыма, которая поднималась над кукурузным полем и была отчетливо видна при свете луны. Они захватили его в тот момент, когда он варил еще зеленую кукурузу.

Утром я вызвал Маринчу и показал ему задержанного. Дезертир имел такой вид, что невольно вызывал к себе сострадание. Невероятно худой, оборванный, с заросшим лицом, пугающийся каждого слова, он оставлял впечатление одичавшего человека. Солдат убежал с фронта с единственной целью убить одного из бояр-помещиков, буквально сосавших кровь из крестьян нашей округи. Помещик, у которого работала жена дезертира, довел ее с ребенком до такой нищеты, что они почти умирали от истощения. Дезертир не побоялся рассказать нам об этом, сознался он и в том, что таскал у рыбаков рыбу.

— Мы к нему ничего не имеем, — спокойно сказал Маринча, с грустью вглядываясь в лицо дезертира. А потом каждый день, вплоть до 23 августа, приходил ко мне с просьбой не отсылать этого беднягу обратно в полк.

— Теперь мало людей, понимающих страдания бедного человека, — говорил он, — никто не знает, что будет с нами завтра и как еще окончится эта страшная война! Подумайте об этом, господин младший лейтенант! — такими словами заканчивал он всякий раз свою просьбу.

У меня на душе тоже было неспокойно, и я все откладывал со дня на день отправку дезертира. Но вот пришло 23 августа, и он сам попросил отослать его обратно в полк.

В то время я не разбирался в причинах, побудивших Маринчу так упорно защищать этого бедняка. Зато теперь эта история, а также случай с Бошковым показали мне моего спутника совсем в новом свете…

— Что будем делать, господин младший лейтенант? — прервал мои размышления Маринча.

— Надо разыскать командира партизанского отряда этого района.

Он перевел мои слова женщине, которая в это время отошла от окна. Она о чем-то пошепталась с парнишкой, торопливо подтолкнула его к выходу и сама вышла за ним в сени, чтобы закрыть дверь. Вскоре послышался скрип калитки и удаляющиеся шаги паренька.

Женщина вернулась из сеней с горбушкой хлеба, завернутой в полотенце.

— Небось проголодались, — сказала она, развертывая хлеб.

Маринча заверил ее, что мы сыты. Потом начал расспрашивать о положении в городе. Оказывается, немцы находились только в порту: они спешно грузили те немногие суда, которые им удалось захватить в наших портах. Здесь, в Видине, формировался последний караван, направляющийся к Белграду и Будапешту. Болгарских солдат и партизан в окрестностях города было немного, так как большинство их ушло в горы еще до 9 сентября. Теперь оттуда ожидали прихода партизанского отряда, которому предстояло выгнать немцев из порта.

Мальчуган быстро возвратился и привел с собой худенького юркого старичка. Даже при тусклом свете, проникавшем через маленькие окна, я увидел, как блестели его глаза.

— Дед Любен, — представила его нам женщина. — Он — ятак [11].

— Да, он хозяин явочной квартиры и связной партизан, — с уважением заметил Маринча.

— До того как перейти к вам, отец прятался у него, — добавил мальчуган.

Женщина отвела старика в сторону, и они стали о чем-то шептаться. Вскоре дед Любен, недовольно пожав плечами, собрался было уходить.

— Постой, дед Любен, — умоляюще схватила его за руку женщина. — Чего ж ты боишься?

Дед покачал головой и вышел. Женщина бросилась за ним и нагнала его в сенях. Там дед Любен, уже более не стесняясь, начал сердито ей говорить, что восстание еще только началось и неизвестно, что будет завтра и послезавтра. Однако женщина, называя его «глупым и упрямым стариком», настаивала на своем. Она говорила ему, что в нашу страну уже вошли русские, и пыталась убедить его в том, что мы, румыны, теперь стали врагами немцев, что мы хотим только выяснить намерения восставших и узнать о передвижении немецких войск в пограничных районах, чтобы объединить наши действия с болгарскими партизанами.