Тревожные ночи - [37]

Этот рассказ взволновал меня. Я считал себя таким же одиноким и брошенным, как и эта серая собака. И мне снова вспомнилась мать, какой я ее видел в последний раз… отец с испачканным в золе и копоти, мокрым от пота лицом, его карие бездонные глаза… Наконец я забылся тяжелым сном.

В Железнодорожные мастерские я теперь ходил один. С тех пор как были взорваны эшелоны, Паску больше не появлялся на работе. Да ему и нельзя было туда сунуться, так как шпиков на заводе стало еще больше, и они повсюду разыскивали его. Рабочие почти не работали. С утра до вечера они стояли группами возле котлов и шептались. Говорили о войне, о немцах, о коммунистах, о Красной Армии, о своей тяжелой жизни.

Я по-прежнему ночевал у тети Фаны. Однажды вечером тетя Фана, накормив меня, собралась уходить.

— Сюда должен кое-кто прийти, — сказала она, — и если я до тех пор не вернусь, пусть подождет меня.

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за развалинами. Я подумал, что тетя Фана; вероятно, ушла выполнять какое-то поручение. Поджидая ее, я то и дело поглядывал на улицу. Среди развалин скользили одинокие молчаливые тени пешеходов. Потом улица снова надолго опустела. Через некоторое время появился человек, которого ждала тетя Фана. Он шел прямо к нашему дому. Я бросился к двери и открыл ее. Он остановился на пороге.

— Тетя Фана сказала, чтобы вы ее подождали: она скоро придет, — проговорил я.

Человек вошел и сел на кровать спиной к окну, через которое пробивался слабый свет луны; лицо его было в тени. Я закрыл дверь и остановился посреди комнаты. Молчание незнакомца показалось мне невероятно долгим. Вдруг я вздрогнул, услышав его голос:

— Давно ли она ушла, Георге?

Это был Паску.

— Давно, дядя Паску! — выпалил я, обрадованный встречей с ним.

До возвращения тети Фаны он успел расспросить меня о том, как идут дела и что новенького в Железнодорожных мастерских. Но я не осмелился в свою очередь задать ему вопрос, где он сейчас живет и что делал все это время, хотя об этом нетрудно было догадаться. Вернувшись домой, тетя Фана вытащила спрятанные за пазухой маленькие длинные пакеты. Паску разорвал одну из оберток, и в руке его оказалась пачка листовок.

Некоторое время Паску стоял, не сводя глаз с зажатых в руке листков. Потом сунул их в карман вместе с неразвернутыми пакетами и собрался уходить. Тут я повис у него на руке.

— И я пойду с тобой, дядя Паску! — попросил я.

Он остановился и, обернувшись, вопросительно посмотрел на тетю Фану. Та пожала плечами и отвернулась к окну.

— Мал ты еще, Георге! — проговорила она наконец после минутного молчания, продолжая смотреть в окно.

Я хотел напомнить ей, что я уже немало пережил: смерть матери, исчезновение отца, бомбежки… Но в этот момент Паску, взяв мою руку и с силой сжав ее, потащил меня за собой.

— Пойдем, Георге!

Он не выпускал моей руки до тех пор, пока мы не выбрались из руин. Выйдя к трамвайной линии, Паску пошел вперед, а я за ним. Мне никогда не приходило в голову, что для распространения листовок нужно столько умения и смелости!.. Идешь по улице и делаешь вид, будто прислоняешься к стене дома. А на том месте, где ты прикасался к стене, остается листовка. Разглядываешь слабо освещенную витрину магазина. Отошел — а на ее стекле уже красуется листовка. Ждешь трамвая на остановке и как только остаешься один — немедленно украшаешь будку десятком листовок. Где бы ты ни прошел, где бы ни остановился, будь то дверь табачного магазина, булочной или кафе, все, кто завтра утром пройдут вслед за тобой, увидят прежде всего листовки. Около Северного вокзала ты вошел в будку телефона-автомата. И тот, кто войдет туда после тебя, будет иметь возможность прочитать воззвание коммунистов. На вокзале ты по очереди заходишь в стоящие у перрона поезда, набитые несчастными беженцами или отправляющимися на фронт солдатами, и из рук у тебя незаметно выпадает пачка бумажек. И слова коммунистов отправляются вместе с поездом. Они расходятся по всей стране, от одного человека к другому. Они попадут в города и деревни, в горы и степи, в казармы и окопы…

Вот так в августе тысяча девятьсот сорок четвертого года я, сам того не замечая, начал бороться против фашизма.

Однажды утром по дороге в Железнодорожные мастерские я на мгновение остановился на одной из трамвайных остановок. Наши разноцветные листовки украшали стекла будки. Я пролез сквозь толпу людей, собравшихся около них, и впервые увидел лозунги коммунистов: «Долой войну!» — призывала одна листовка, «Вон захватчиков-немцев!», «Долой фашизм!» — гласила другая.

Паску снова исчез. Но через два дня на рассвете, когда я собирался, как обычно, идти в Железнодорожные мастерские, я вдруг увидел его бегущим по нашей улице. Сначала я подумал, что его преследуют сыщики, а тетя Фана, испугавшись, поспешно бросилась открывать ему дверь. Но Паску, добежав до порога, остановился. Лицо его светилось радостью. Синева голубых глаз, казалось, излучала свет.

— Тетя Фана!.. Георге!.. — прошептал он сдавленным от волнения голосом. — Мир! Антонеску свергнут, и мы порвали с немцами!..

Тетя Фана застыла, прижав руку к губам. Потом она медленно опустилась на край постели, а Паску побежал дальше по улице, громким голосом извещая ютившихся в развалинах домов людей о конце войны. Я остался во дворе и долго смотрел на груды мусора, возвышавшиеся на том месте, где некогда стоял наш дом. Тетя Фана разрыдалась, вероятно вспомнив о дяде Гицэ, своем муже. В тот же день после обеда я вместе с Паску пошел расклеивать листовки на улицу Каля Викторией. Он шел впереди, держа в одной руке свернутые в трубку листовки, а в другой — малярную кисть. За ним следовал я с ведерком клейстера. Первую листовку мы прилепили на пожелтевшую стену здания Совета Министров. Свежая, еще не просохшая типографская краска на листовках отливала чернотой. Буквы были большие, глубокие, казалось, они врезались в бумагу. Паску заботливо расправил листовку, словно фотографическую карточку в рамке, и только после этого провел кистью. Я еще раз посмотрел на нее. «Обращение Коммунистической партии Румынии к стране» — гласило заглавие. Около меня остановились первые пешеходы. Один из них — юноша в клетчатой рубашке с короткими рукавами и нечесаной шевелюрой — начал читать вслух: