Тревожные ночи - [134]

Я бросился к нему и обхватил руками, стараясь успокоить. Глаза его наполнились слезами. Он рыдал, как ребенок. Потом, вцепившись в мою руку, стал в отчаянии шептать слабым, прерывающимся голосом:

— Они убили Андрея Ивановича, господин младший лейтенант. За что они убили его? Мы ведь шли к ним с миром.

Долго он не выпускал моей руки, судорожно сжимая ее, шепча умоляюще:

— Не прощайте им этого, господин младший лейтенант! Не прощайте!

Я успокоил его, как мог, и передал в руки санитара. Мы затолкали пленных в траншею и, оставив под охраной бойцов, бросились к другой стороне высоты, где еще бушевал бой. Навстречу нам неслись победные крики румынских и советских бойцов, штурмовавших последние немецкие укрепления. Все сильнее нарастал гул танков, все яростнее гремели залпы, сотрясая землю и воздух и отдаваясь по ту сторону фронтов громким раскатистым эхом.

Конец (Рассказ начальника головного отряда)

Мир! Первые его мгновения пронеслись, как вихрь, как ослепительная вспышка света. Мысль, что я уцелел, вырвался живым из этого ада, потрясла, ошеломила меня. Ни умом, ни сердцем не мог я сразу объять радость, которая охватила меня тогда. Должно было пройти некоторое время, прежде чем я поверил, что это было действительно так.

Сначала внезапно прекратился этот обстрел, в течение нескольких часов бушевавший над позициями немцев. Потом бурей пронеслась по фронтам весть о прекращении огня. Обезумев от радости, солдаты выкрикивали «ура», яростно палили из винтовок, автоматов. Небо — море огня, какой-то космический фейерверк. Ввысь непрерывно взвивались ракеты, трассирующие пули. И вдруг все погасло, смолкли один за другим пулеметы и пушки, и снова тишина, тишина, почти неестественная, легкая, как пушинка, опустилась на землю и фронты. Люди еще оставались в окопах, переполненные радостью, в которую не осмеливались поверить. Одичавшие, разуверившиеся за годы войны, они никак не могли постичь простую и великую истину, что война окончилась.

Я вылез на край окопа и долго сидел, прислушиваясь к этой необычной тишине. Я безмерно устал от войны, она вымотала из меня все силы. Я делал все словно в забытьи. Мне казалось, что, продлись война хотя бы еще один день, и я бы непременно погиб. Может быть, именно поэтому я чувствовал себя таким старым. Меня состарила война, бесчисленные дни и ночи, проведенные на фронте. После стольких волнений и страданий, после всех перенесенных ужасов и мук ночь эта глубоко меня взволновала.

— Кончится ли она когда-нибудь! — нервно вырвалось у меня.

— Переживем и эту ночь, господин младший лейтенант, — услышал я рядом голос своего связного Чионки.

«Да, — подумал я. — Жизнь следовало бы измерять не количеством прожитых дней, а количеством переживаний, их глубиной и силой».

Мне хотелось вырваться из моего грустного раздумья, и, поднявшись, я стал пристально всматриваться в темноту ночи, ожидая рассвета…

Смятение, растерянность не оставляли меня. Тому, кто не пережил по-настоящему войну, не понять, как стремительно проходят порой дни и ночи на фронте. Своим бегом они раскрывают перед тобой новое качество времени — то, что длительность его зависит от восприятия человека, и тем выявляют его подлинную глубочайшую сущность. А в душе остаются после того рубцы, на сердце оседает тяжесть, притупляются чувства, сдают нервы…

«Нужно иметь крепкую струну, чтобы она вибрировала, но не рвалась», — вспомнил я слова своего связного, сказанные в одну из самых страшных минут, которые нам пришлось с ним пережить в этой войне, когда мы попали в окружение.

«Сохранила ли еще моя струна способность вибрировать?» Я чувствовал, что весть о мире застала меня неподготовленным… Я был так измучен, что не мог в должной мере радоваться ей. Ведь свои юные годы, годы, когда человек нащупывает свой путь в жизнь, я сидел не на университетской скамье, а в холодном, сыром окопе. Не по мирным и радостным улицам пришлось мне шагать, а по необъятным дорогам войны, по всей Трансильвании, вплоть до самой Чехии. И не науку должен был я штурмовать, а немецкие укрепления и доты. Вместе с сотнями и тысячами юношей моей страны встретил я грудью атаки врага, танки с черными крестами. Истекающий кровью, под свинцовым дождем переправлялся я вброд через Муреш и бурную Тиссу, прятался в подвалах Будапешта, мерз в Татрах. Окруженный гитлеровцами, целых три дня и две ночи стоял насмерть на высоте тысяча восемь с горсткой солдат в девятнадцать человек. На собственном опыте познал я коварство минных полей и опасность, таящуюся в проволочных заграждениях. Изведал и разящую силу заградительного огня немецких пулеметов и смертоносный блеск их стальных штыков.

— Господин младший лейтенант! — неожиданное обращение ко мне прервало мои размышления. Я вдруг увидел, что меня окружили бойцы моего подразделения. У каждого в руках была алюминиевая кружка с ромом. Чионка вручил такую и мне. Мы чокнулись.

— Мир на тысячу лет! — провозгласил один из бойцов, и все разом поднесли кружки к губам.

Я не любил пить и никогда не пил на фронте, но тогда сделал несколько глотков. Это было как раз то, что мне было нужно. Дружеское общение и несколько живительных глотков рассеяли мои мрачные мысли.