Тревожное счастье - [52]

— Чарку, пан-начальник. Для знакомства.

Гусев посмотрел на стакан голодным волком, облизнул языком толстые синие губы, но пересилил себя и отказался:

— Служба, брат.

— Не побрезгуйте, пан-начальник, — заговорили вдруг старушки, сидевшие как воды в рот набрав.

Он отрезал категорически, даже со злостью:

— Не могу! — И, повернувшись к двери, милостиво разрешил: — Можете гулять попозже.

Ходить по деревне разрешалось до девяти часов вечера. Но кому было до гульбы после такого посещения? Веселье сразу разладилось. Первыми со словами: «Ой, боженька, засиделись мы, совести нет!» — разбежались соседки. За ними ушел Федос. Остались Роман с Ганной и Аксана.

— Выпьем, Петя, по остатней, — вздохнул старик. — Назло супостату, — он едва заметно кивнул на окно.

— Гад, — с ненавистью прошептала Аксана.

Когда и эти гости попрощались, Лялькевич с помощью Даника перебрался на кровать и тихо окликнул Сашу:

— Александра Федоровна, а теперь вам придется вспомнить свою профессию. Тяжелые у вас обязанности. Простите…

Саша сняла повязки и ужаснулась: натруженные за день раны открылись, кровоточили. И сразу же в ее чутком сердце затеплились сочувствие и нежность к этому человеку. Она горячо зашептала:

— Родной вы мой, как же вы терпели? Еще песни распевали! Почему же раньше не сказали?

Отдирая бинты, она видела, как он побледнел, как крупные капли пота выступили на лбу и висках, но ни разу не застонал, не охнул. С помощью Поли и Даника она промыла, обработала раны, наложила повязку. Когда смазывала йодом надкушенную губу, он схватил ее руку, прижал к своей горячей, щетинистой щеке и так застыл, закрыв глаза, без слов, без движения. Саша с материнской лаской погладила его по стриженой голове.

VII

На людях Саша говорила Лялькевичу «ты», «Петя». Но с глазу на глаз она обращалась к нему так же, как в те времена, когда они работали в Заполье, только без прежних шуток, без задора, с большим уважением: она могла забыть, что он учитель, но помнила, что он комиссар отряда. Как-то Лялькевич сказал ей:

— Александра Федоровна, не лучше ли нам всегда говорить друг другу «ты»? А то не ошибиться бы случайно при посторонних, не выдать бы себя!

Она ничего не ответила, но все осталось, как в первый день, и он никогда больше не говорил об этом.

Саше было тяжело. До того, как приехал Лялькевич, она вспоминала мужа, грустила, иной раз плакала над колыбелью, по-бабьи спрашивая: «Где наш папа, доченька? Жив ли он? — и тут же утешала себя: — Жив, жив, Леночка! Сердце мое чует».

Было горе. Но она каждый день видела женщин, оставшихся с детьми, и горе ее растворялось в океане народного горя, и ее слезы казались малой каплей в море женских слез. В тяжелом труде, в заботах о куске хлеба ей иногда удавалось не думать о Пете. Собираясь вместе, женщины порой шутили и смеялись, вспоминали разные веселые случаи — не все же говорить о войне и лить слезы! И в такие минуты они забывали о том, что каждая из них пережила и передумала бессонными ночами, и эти паузы и передышки обновляли их силы, укрепляли мужество и твердость.

Теперь у Саши не стало этих передышек. Женщины смеялись, а она ни на миг не могла забыть, что там, дома, лежит человек, которого все считают ее мужем. Она думала о нем, а видела Петю. Постоянно, ночью и днем, на работе и в часы отдыха, каждую секунду оба они стояли у нее перед глазами, и за обоих она волновалась, тревожилась. Случалось, женщины спрашивали ее с шутливым намеком:

— Как он у тебя, Саша, очунял маленько? Корми его получше, не скупись.

Она любила и понимала шутку, но эти шутки причиняли ей боль.

Однажды Владимир Иванович во время тихой беседы, какие они часто вели теперь вечерами, сказал Данику:

— Послушай, Даник, не мог бы ты наладить «дружбу» с полицаями, так, как было с Кузьмой? Нам это может понадобиться.

Юноша поскреб затылок.

— Я, конечно, могу. Но знаете, Владимир Иванович, чего я боюсь? Что я делаю для нашей победы, этого деревенские не знают, не видят, а вот «дружбу» с полицаями сразу все увидят. Вернутся наши, а вас, может случиться, не будет поблизости, отряда тоже, и возьмут меня тогда за шкирку свои же люди. Обидно будет…

Сашу поразила эта тревога брата о будущем, о тех днях, когда каждый должен будет дать ответ если не перед людьми, то перед собственной совестью: что он сделал для победы?

В ту ночь, когда погасили каганец и все улеглись, у нее мелькнула страшная мысль: вернутся наши, придет Петя, и… вдруг он не поймет, не захочет понять, почему она приютила Лялькевича, назвала его мужем? Говорят, ревность ослепляет человека, лишает его ума. Она опять вспомнила, как Петя приревновал ее к Владимиру Ивановичу, когда увидел их вместе на волейбольной площадке, как он и в самом деле потерял голову, убежал на ночь глядя неведомо куда и чуть не угодил в Любины объятия. Что, если он не поймет, не поверит, что только случай, исключительный случай свел их вместе? Как это будет больно и оскорбительно! Нет, убеждала она себя, тогда он был молодой, глупый, и ничто их не связывало. А теперь он возмужал, прошел через великие испытания и муки, да и дочка у них. Как же он может хоть на миг усомниться в ее любви и преданности! Наконец, ему скажут Поля, Даник, Владимир Иванович…