Тревожное счастье - [35]

Сестры ночевали в убежище. Даник вернулся поздно вечером, когда канонада утихла. Он ничего не сказал на упреки Поли. А когда примостился на соломе рядом с Сашей, она сердцем угадала, что он взволнован, и ее охватило чувство уважения к брату. Она молча погладила его руку. Он сжал ее пальцы и горячо прошептал:

— Теперь я знаю, для чего пошел на смерть Алеша Кошелев… Понимаешь, сколько наши немцев перемололи? Ты бы только видела! Там сбилось машин, танков, техники разной… А наши как дали! Только щепки летели во все стороны…

Утром, когда они с Полей отважились перейти в хату и растапливали печь, чтоб приготовить обед, Даник прибежал с таким видом, что Саша ахнула от радости:

— Наши?

Парень понурился.

— Нет, — однако глаза его блестели. — Но если б ты видела, сколько их оттуда везут, раненых и убитых! Машина за машиной! Как дрова — навалом… В школе госпиталь устраивают…

Когда Саша услышала о госпитале, угасла последняя искра надежды. В груди стало пусто и холодно. И ко всему она теперь была равнодушна, ничто ее теперь не интересовало, не могло зажечь.

На рассвете канонада за лесом часа два гремела еще сильнее, чем вчера. Саше казалось, что не сильнее, а ближе, и надежда, угасшая было за ночь, снова затеплилась в ее сердце. Но вдруг канонада утихла. Как-то очень внезапно. Словно лопнула струна. Наступившая тишина больно ударила Сашу. Она бросила кормить ребенка, шепотом спросила у сестры:

— Что это, Поля? Почему они замолчали?

— Замолчали. Говорят, когда пушки умолкают, начинается наступление…

— Кто? Кто наступает, Поля?

— А кто ж его знает, Саша. На войне — что в картежной игре.

В эту минуту и вбежал взволнованный Даник.

— Значит, наши отступают, — тихо и грустно сказала Саша. — Слышишь — молчат?..

— Молчат, — повторил Даник; он, видно, только сейчас обратил на это внимание.

Пришел какой-то незнакомый в штатском, молодой, высокий, хорошо одетый, и, тыча пальцем, грубо сказал:

— Всем к школе! Ты, — Данику, — с лопатой. Ты, — Поле, — с ведром и тряпками. Ты… — он встретил Сашин полный ненависти взгляд и смешался.

— Она больная, — сказала Поля. — И ребенок болен.

Фашистский прихвостень брезгливо поморщился и, оставив Сашу в покое, предупредил:

— Не вздумайте волынить! Это вам не колхоз!

— Предатель, — прошептала Саша, когда он вышел.

Она впервые увидела изменника, и ее потрясло, что он такой молодой, интеллигентный. Она представляла себе изменников какими-то выродками, кретинами; и ей казалось, что это все уроды или старые, бородатые кулаки.

— Холуй! Сволочь! — выругался Даник. — Если лопата, чтоб копать им могилы, — пожалуйста… с радостью пойду.

Поля, боясь оставлять Сашу одну, посоветовала ей пойти к деду Андрею.

Об опасности и горе говорят, когда они далеко.

Когда же горе вошло на порог, когда опасность рядом и страх завладел людьми, — в такие минуты стараются говорить о самом обыденном, простом или о том, что всего дороже. Саша и Аксана, оставшись вдвоем, беседовали о своих маленьких. Будто не было у них в этот час ничего важнее, чем то, что «у Ленки поносик», а «у Мишки прорезался первый зубок». Они не сознавали, что разговор о детях возник из тайного желания забыть обо всем, что творится вокруг. Женщины словно хотели сами себя перехитрить. Но не так-то это было просто.

Аксана вдруг умолкла, настороженно прислушалась. В хате дремотно гудели мухи. С улицы доносились чужие голоса, как напоминание и угроза. Еще более суровым предвестием прозвучал выстрел.

Они вздрогнули.

— Я боюсь, — прошептала Аксана. — А помнишь, я была самая смелая в деревне. Помнишь, как мы за реку ходили, а хлопцы хотели нас напугать?

Саша никогда не ходила вместе с Аксаной, та была старше, но согласно кивала головой.

Молодица так увлеклась рассказом о своей смелости, что они не услышали, как вошел Даник. Он постоял у двери, схватившись за косяк, с белым как мел лицом. Ахнув, Саша бросилась к нему. Первая ее мысль была о Поле.

— Деда Андрея убили… — Голос у юноши был неестественно громкий и совсем чужой.

Саша не узнала его, ей показалось, что это говорит кто-то другой, за дверью. Аксана зажала ладонями рот, чтобы не закричать. Потом без плача, без слез схватилась за грудь — она задыхалась.

— Им не понравилось, что он слишком старательно копает могилу… быстрее всех…

Саша всхлипнула, но слова ее прозвучали сурово:

— Вот и увидел их культуру!..

Даник посмотрел на нее, как будто не узнавая, в отчаянии стукнул кулаком о косяк, уперся в него лбом и чуть слышно застонал:

— У-у-у…

IV

Жизнь в оккупации…

По-разному начиналась она. И поначалу имела свои особенности, свои отличительные черты в городе и в селе. Отчасти это зависело от оккупантов. Цель у всех у них была одна, организация власти почти одинаковая, и большинство проводников «нового порядка» выполняли приказы «фюреров» с точностью автоматов. Тупые расисты, человеконенавистники начинали с террора, с массовых убийств. Но были и более умные и хитрые, они проводили политику «кнута и пряника», заигрывания и демагогических посулов.

Таким образом, от оккупационных властей на местах полностью зависела форма взаимоотношений между людьми, внешние проявления их деятельности. Однако же суть жизни, ее пульс определялись другим — настроением народа. А настроение было везде одно: ненависть к пришельцам. Народ, узнавший свободу, счастье, не мог и на минуту склонить голову перед захватчиками. Народ боролся.