Тревога - [18]

— У меня в саду четыре тополя, — проговорил он, нахмурив седые брови. — Берите их. Было бы сорок, все отдал бы ради такого дела!

— И у меня кое-что найдется! — громко сказал поднявшийся вслед за ним Усто Темирбек. И сел, поглаживая свою цыганскую бороду.

— Не беспокойся, председатель! — заторопился Рахим-ата. — У каждого из нас найдется два-три деревца. Думай об остальном, сын мой.

Было уже часов одиннадцать, когда Муборак объявила собрание закрытым. Тут только Муталу доложили, что в соседнем кабинете уже несколько часов дожидается следователь из района.

Мутал до того вымотался за день, что почти никак не реагировал на эту весть.

Следователь был молодой полнеющий мужчина лет тридцати, в форменном белом кителе, с черной тисненой папкой в руках. Мутала он встретил настороженно и строго.

Разговор начался официально. Мутал сразу же полностью признал свою вину: разрешил поехать в качестве шофера Набиджану Джалилову, проявил преступное легкомыслие… Однако с самого начала допроса стали выясняться странные вещи. Выходило, что не Султан Джалилов, а он, Мутал, затеял скандал, допустил рукоприкладство. Хватал шофера за горло, силой отнял у него ключ от машины. И, наконец, применяя моральное насилие, заставил Набиджана Джалилова вести машину в город.

Мутал хоть и признал вину за собой, подписаться под таким обвинением решительно не мог. Но, пожалуй, самым тяжелым для него оказалось то, что среди свидетелей, в числе которых были Апа и сторож правления Тильхат, фигурировал не кто иной, как Валиджан — муж Шарофат.

Свидетели… Апа — с ней все ясно. Тильхат — его все привыкли не принимать всерьез, хотя когда-то он был грамотным, неплохим работником. Настоящее имя его Кулмат. Никто не заметил, когда и как у него появилось увлечение наркотиком — кокнаром. Он стал работать небрежно, был уволен и скоро опустился вконец. Потом он нанялся сторожем, и люди начали обращаться к нему с просьбами — то заявление написать, то жалобу. Кулмат никому не отказывал, но, прежде чем писать, брал с жалобщика расписку, что тот никому не расскажет, кто ему составил бумагу. Люди давали такие расписки, но, едва выйдя из его лачуги, тут же рассказывали об этом. Весь кишлак покатывался со смеху.

С той поры сторожа-наркомана прозвали Тильхат, то есть «Расписка», и постепенно и вовсе забыли его настоящее имя.

Все это не ново. Но вот Валиджан, скромный и трудолюбивый человек… Получалось, что он-то больше всех наговаривал на Мутала, давая наиболее пространные и связные показания. Правда, все эти дни он был взвинчен и раздражителен. Даже следователю он отвечал резко и грубо, то и дело повторял:

— Все? Больше нет вопросов? Ну и оставьте меня в покое! Опротивело все…

…Когда Мутал попытался заговорить с Валиджаном, тот отмахнулся и от него, выдавил сквозь зубы:

— Искалечили люден, а теперь хотите увильнуть от расплаты? Не выйдет. Ответите за все!

Снова вспомнил тогда Мутал о неладах в семье Шарофат, о вспышках ревности ее мужа. Правда, сам он, Мутал, не давал никаких поводов к этому.

Еще больше поразил Мутал а Набиджан. На второй день ареста председатель навестил его. Парень весь осунулся, почернел. Разговаривать отказался, но под конец выкрикнул сквозь слезы:

— Ладно, валите все на меня! Если ваша совесть вытерпит…

Его слова точно кинжалом полоснули по сердцу Мутала. У него и в мыслях ни разу не мелькнуло перекладывать вину на других…

Но признать, что он силой заставил Набиджана сесть за руль, а с Султаном затеял драку? Нет, это было бы глупой игрой в благородство!

Уже за полночь Мутал, подписав одну часть протокола допроса и не подписав другую, распростился, наконец, со следователем. Нужно было ехать в Чукур-Сай.

В ту тихую звездную ночь по дороге в Чукур-Сай ему пришла в голову странная с первого взгляда мысль: это хорошо, что подвел родник Кок-Булак и нужны героические усилия, чтобы спасти урожай в долине. Иначе что бы он делал сейчас со своим горем?

Да, горевать было некогда. Домой в ту ночь он так и не попал, лишь перед самым рассветом вздремнул часок на полевом стане бригады У сто.

А на заре уже прибыла на грузовике первая партия людей, затем вторая, третья… Нужно было начинать рытье арыка.

В первые минуты Мутал, оставаясь незамеченным, внимательно и с затаенной тревогой наблюдал за колхозниками. От тревоги сразу же не осталось следа. Наверное, уже один вид пшеницы — густой, высокой, но словно начинающей томиться от недостатка влаги, — убеждал людей сильнее, чем тысяча словесных увещеваний. Едва спрыгнув с машины, колхозники спешили в поле. Оттуда неслись голоса:

— Вот это хлеб! Уродился на славу!

— Если сбережем, по пуду на трудодень выйдет.

— Сбережем, с помощью всевышнего!.. Гляди, как раис крепко взялся!

Часам к девяти Тахир привез обоих стариков — Абдурахмана и Рахима и с ними Муборак. Они успели съездить в больницу. Абдурахман-мираб держался, как и накануне, замкнуто, строго. Ни слова не сказал о состоянии дочери. А ее состояние оставалось тревожным, об этом позже сообщила Муборак.

Люди притихли, когда старик Абдурахман, прямой, неторопливый, вышел из машины. Он обвел всех строгим взглядом из-под седых мохнатых бровей и сказал просто и веско: