Тревога - [11]

Они начинали любить не столько самого Гришу, сколько особенную, веселящую энергию, которая вырывалась из него в виде яркого, смачного, волшебного вранья. Этот парень мог любую ерунду превратить в событие.

И Славе Гришка был нужен, хотя ох как часто он раздражал его... Вообще Славе нужны были все. И шепелявого Леньки ему уже не хватает, и этого старичка с въедливыми глазами, по имени Павлик, все чаще хочется повидать.

Постоянная Славкина беда — очень быстро привязывается к людям, а потом ему трудно без них, какими бы они ни были.

В третьем классе полгода всего учился у них мальчишка, которого возненавидел весь класс. Лазил по чужим портфелям, таскал завтраки у одних и подсовывал другим, про девочек всякие пакости говорил. Дрянной был мальчишка. Славке, например, налил валерьянки в карман пальто, пролез незаметно в раздевалку и вылил целый пузырек. Учительница этот пузырек на уроке отобрала у него, долго и терпеливо расспрашивала, откуда флакончик да зачем. Мальчишка на все отвечал «не знаю». А когда выяснилось, что у Славки залит карман пальто, мальчишка на ходу придумал историю, будто он своей больной маме лекарство нес, а Слава будто украл. Когда его спросили, зачем же Славе портить свое пальто, этот мальчишка, с такой безобидной и ласковой фамилией Лапушкин, нахально заявил, будто Слава сделал это назло, чтобы его, Лапушкина, мама умерла. Учительница не выдержала и сказала: «И откуда столько подлости в таком маленьком человеке?»

На счастье, Лапушкины переехали в другой город. Этому обрадовались все. Слава, конечно, тоже, но сердце его скучало. Он просто к Лапушкину привык и первое время смотреть не мог на парту, за которой сидел зловредный этот мальчишка.

Сегодня в пыльной пустоте давно не метенного вокзала они втроем оказались первыми. Они бы с радостью забежали за Гришей, а потом всю дорогу вместе бы шли, но... Гриша никому из них не сказал — приходи, а в этом возрасте люди еще деликатны, даже если их никак не воспитывали.

Слава от нечего делать стал гонять по полу пустой спичечный коробок. Костя тоже не устоял, а раз во что-то включался Костя, то Вику не надо было уговаривать.

Они подняли такой гул, что кассирша с треском открыла окошко и закричала:

— Кто разрешил пылишшу подымать, а ну-те марш-те на улицу!

На улицу они не пошли. Просто встали у границы тени с солнцем в открытых дверях и смотрели вдаль. Фасад вокзала с часами во лбу и скучными сводами смотрел как раз на главную улицу. Скоро там показалась квадратная фигура, одетая в белую рубаху и синие трусики. Ленька, чей-то брат, приближался, хорошо видный на горбушке мостовой.

— Прямо целое кино этот пацан.

Сейчас это было сказано точно: они находились в темном зале, а перед глазами в пронзительном свете погожего дня лежала до неузнаваемости красивая главная улица, по которой, как бы нарочно медленно, приближался самый независимый в Сосновом Бору человек— сын лесника, брат трех братьев и одной сестры, Ленька, по прозвищу Вишневая Кофточка, потому что до сих пор вместо буквы «сы» произносит «фы», и когда ест вишни, то, оказывается, глотает кофточки.

Еще о нем было известно, что его не боятся птицы, что он однажды заснул в собачьей будке, что он совершенно не обидчив и всех старше себя считает дураками. Что же ему остается думать о людях, которые ходят за ним и клянчат: скажи да скажи «сосиска». Он охотно говорит «фафифка» и долго потом смотрит, как корчатся от смеха дураки.

— Ха, смотрите, — сказал Слава, — без двадцати двенадцать!

Когда Леня шагнул наконец с белого экрана в темный зал, Костя наклонился к нему и сказал очень грозно:

— А ну, покажи свои часы!

Леня поднял на Костю спокойные серые глаза, некоторое время смотрел без вопроса и без удивления, а потом улыбнулся. Это и был весь его ответ, после чего он пошел к прилавку из зеленой пластмассы, но не втиснулся первым, а потоптался по залу в молчаливых своих размышлениях, и, когда ребята снова обратили на него внимание, Леня стоял боком к Вике. Таким образом он встал в очередь.

— Идут! — завопил Слава.

И все бросились к двери на свои места. Тогда Леня обошел их и очутился впереди.

По левому песчаному тротуару Коммунального проспекта двигались Гриша и Павлик. Даже издали было заметно, что старший ведет младшего не по своей воле. Легкий, тонконогий Павлик висел на сильной Гришкиной руке, как кошелка, которую дома поручили не потерять.

Все «кино», как сказал бы Слава, заключалось в том, что Гриша и не подозревал о компании, зорко следившей за ними. Павлик задирал голову и что-то говорил. Гриша отвечал в пространство перед собой. Головы он, конечно, не наклонял и даже не поворачивал в сторону мальчика, глядевшего на Гришкин подбородок с обожанием.

Шли они медленно. Видно, Грише тоже неохота было торчать тут одному в скукоте вокзала. Но бросилось в глаза ребятам не это. Сегодня Гриша был непривычно угрюм. Спросить, в чем дело, никто не успел, потому что, как только он заметил друзей, выражение его лица молниеносно переменилось, и «спектакль» начался с ходу:

— Ча-ча, сеньоры!. Только что бабушка этого ученого типа обнаружила, что у меня бандитские глаза, — это правда?