Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок - [12]

На все эти ежечасные просьбы неизменно следовал великодушный и бескорыстный ответ: «Сделайте одолжение».

Теперь вам должно быть ясно, что дядюшке Лукасу отнюдь не грозило разорение.

Глава IV Жена

Было еще одно и, пожалуй, наиболее важное обстоятельство, побуждавшее городскую знать сходиться по вечерам на мельнице дядюшки Лукаса. Дело в том, что как духовные, так и светские лица, начиная с самого сеньора епископа и самого сеньора коррехидора, могли сколько душе угодно любоваться на мельнице одним из самых прелестных, изящных и очаровательных созданий, когда-либо исходивших из рук творца, которого, кстати сказать, Ховельянос и вся наша школа «офранцуженных»^{13} именовали тогда «верховным существом»…

Создание это звали… сенья^{14} Фраскита.

Спешу уведомить читателей, что сенья Фраскита, законпая супруга дядюшки Лукаса, была женщиной, достойнейшей во всех отношениях, а потому ее и почитали все именитые посетители мельницы. Более того: никто из них не осмеливался смотреть на нее влюбленными глазами или же с какими-либо нечистыми помыслами. Ею любовались, и только, при случае оказывали ей знаки внимания (надо полагать, в присутствии мужа) как монахи, так и кабальеро, как священнослужители, так и светские должностные лица, но не больше, чем положено оказывать их чуду красоты, делающему честь всевышнему или самому демону шаловливости и кокетства, настраивавшему на невинно игривый лад даже самые меланхолические натуры. «Экое красивое создание!» — обычно говаривал добродетельнейший прелат. «Настоящая эллинская статуя», — замечал ученый адвокат, почетный член Академии истории. «Да это подлинное изображение Евы!» — восклицал настоятель францисканского монастыря. «Славная бабенка!» — восхищался вояка-полковник. «Змея, сирена, демон!» — добавлял коррехидор. «Но она женщина честная, ангел, сущий младенец, невинное дитя», — заключали все, когда, наевшись до отвала винограду и орехов, возвращались к опостылевшим своим однообразием домашним очагам.

«Треугольная шляпа»

Невинному младенцу, то есть сенье Фраските, было, однако, уже под тридцать. Она была высока ростом и обладала весьма плотным сложением; пожалуй, ее даже портила полнота, не соответствовавшая ее горделивой осанке. Она походила на колоссальную Ниобею^{15}, правда, бездетную, на женщину-геркулеса, на римскую матрону, вроде тех, что еще и по сей день можно встретить в Трастевере^{16}. Но больше всего поражала в ней подвижность, легкость, живость, изящество ее мощной фигуры. Чтобы походить на античную статую, как то утверждал почтенный академик, ей недоставало монументального величия. Она гнулась, как тростинка, вертелась, как флюгер, кружилась в танце, как юла. Лицо ее было еще более подвижно и потому еще менее скульптурно. Особенно оживляли его пять прелестных ямочек: две на одной щеке, одна на другой, еще одна, совсем маленькая, в левом уголке ее смеющихся губ, и, наконец, последняя, самая большая ямочка помещалась посередине ее округлого подбородка. Прибавьте к этому плутоватую улыбку, лукавое подмигивание и самые разнообразные повороты головки, так оживлявшие ее речь, и вы получите правильное представление об этом личике, полном обаяния и красоты, пышущем здоровьем и весельем.

Ни сенья Фраскита, ни дядюшка Лукас не были андалузцами: она была наваррка, он — мурсиец. Пятнадцати лет Лукас попал в город*** в качестве полупажа, полуслуги местного епископа, предшественника нынешнего. Хозяин готовил Лукаса к духовному званию и, должно быть, с этой именно целью, не желая оставлять его без дохода, необходимого для получения сана, завещал ему мельницу. Но Лукас, который ко времени кончины его преосвященства находился еще только в послушниках, в тот же день и час повесил на гвоздь свое монашеское одеяние и поступил в солдаты, ибо его больше тянуло повидать свет и поискать приключений, нежели служить в церкви или молоть зерно. В 1793 году он проделал кампанию в Западных Пиренеях^{17} в качестве ординарца доблестного генерала дона Вентуры Каро. Он участвовал в штурме Кастильо Пиньон, затем долгое время служил в северных провинциях и, наконец, вышел вчистую.

В Эстелье он познакомился с сеньей Фраскитой, которую звали тогда просто Фраскита. Он полюбил ее, женился на ней и увез в Андалузию, на свою мельницу, которой и суждено было стать свидетельницей их мирной и счастливой жизни в этой юдоли смеха и слез.

Сенья Фраскита, переселившись из родной Наварры в какое-то захолустье, не пожелала перенять ни одного из андалузских обычаев и сильно отличалась от местных жительниц. Ее наряды были проще, свободнее и изящнее, чем у них; она чаще мылась и не мешала солнцу и воздуху ласкать ее обнаженные руки и шею. Она одевалась почти по-господски, почти как на картинах Гойи^{18}, почти как королева Мария-Луиза, хотя юбка у нее была шириной не в полшага, а в целый шаг, и притом очень короткая, открывавшая ее маленькие и стройные ножки; ворот она носила круглый и открытый, по мадридской моде, а в Мадриде она прожила со своим Лукасом два месяца, проездом из Наварры в Андалузию; волосы у нее были собраны в высокую прическу, что еще больше подчеркивало прелесть ее шеи и головки; серьги с подвесками украшали маленькие ушки, а на тонких пальцах ее загрубевших, но чистых рук сверкало множество перстней. Наконец, голос сеньи Фраскиты обладал всеми тонами богатого и мелодичного инструмента, а ее веселый и серебристый смех напоминал благовест в пасхальную ночь.