«Третьяковка» и другие московские повести - [15]

И насладится торжеством полета.

Но он взлетит не на железных крыльях —

Незримые

Надежней и быстрей.

III

Теперь придется рассказать о том,

Во что никто, или почти никто, не верит.

Любовь двоих…

Мы все Мессию ждем

И ждем, что у него

На всех любви достанет.

И мы его до слез любить готовы

Не ради хлеба вдоволь и задаром,

А потому, что он бескрылых нас

Крылами необъятными подхватит

И победит земное притяженье,

Которое враждует с нами вечно

И жаждет поглотить

И утвердить над нами

Могильным камнем торжество свое.

О как сладка твоя любовь, Мессия!

Ты так немного требуешь взамен —

От каждого по огоньку – и в пламя

Они сольются общее,

И станет

Оно ответом на твою любовь.

Любовь двоих – совсем другое дело.

Она трудна, она страшна:

Их двое —

И целый мир воюет против них.

Как изворотлива земная тяга!

Обличий принимает миллионы.

Мильонами имен прозваться может,

Но всем другим предпочитает имя

Негромкое, но гордое – реальность.

Реальность противостоит тому,

О чем душа с младенчества мечтает:

Любви навеки,

Дружбе бескорыстной,

Свободному полету

И бессмертью.

Но главный враг ее —

Любовь.

Их – двое.

И сделать с ними ничего нельзя.

Реальность побеждая каждый миг,

Любовь двоих могучие крыла

Растит,

Подобные крылам Мессии.

И сделать с нею ничего нельзя.

Однажды

Любовь двоих Вселенную заполнит.

Любовь двоих Вселенную спасет.

До той поры удел наш будет смерть,

Разлука вечная, страшнее смерти,

И горькое неверие в любовь,

Дарующую крылья и бессмертье.

. . . . . . . . . . .

…Она была такой же старой девой,

Как тысячи и тысячи других,

Войною заживо и прочно погребенных.

Признаюсь, что вдова и сирота

Не так мне больно сердце ранят,

Как эти женщины, лишенные судьбы.

Любить умершего никто не запретит.

Его чем больше любишь, тем он ближе.

Умерший не изменит, не предаст.

Но у вдовы Подольского курсанта

Такого права нет.

В межзвездный мрак

Ее душа сигналы посылает.

И никакой надежды на ответ.

Итак, она была одной из них.

С конца войны минуло десять лет.

Ей было тридцать.

Все ее подруги

Уже привыкли к участи своей.

Они пытались с жизнью примириться,

Любовников каких-то заводили.

Но это ничего не изменяло.

Любовник заменить любви не может.

Любовник – это суррогат любви.

Она решила умереть, не сдавшись.

Она мечтала в детстве стать актрисой.

Но это не было желанье славы,

Подделанное под любовь к искусству.

А как иначе сделаться Джульеттой

И умереть, чтобы любовь восславить?

Воскреснуть – и опять Джульеттой стать!

Ты видишь, Время,

Кому-то удалось тебя схватить

И заключить в душе —

И пусть в локальной битве,

Но вышел победителем Шекспир!

Актера ремесло – преображенье

Души, подвластной телу,

В душу без оков.

О счастье дивное – повиноваться

Тому, кто сотворил твою судьбу

И высший смысл вложил в поступок каждый!

О если бы и в жизни было так!

О кто бы нашу горестную жизнь

Нам рассказал, за нас ее осмыслив!

Тогда не страшно жить,

Не страшно умирать,

И только вечно длится воскресенье.

. . . . . . . . . . .

Она сумела вовремя понять,

Что ей талант актерский не достался.

Верна своей любви, она пошла в театр

Джульеттам-Розалиндам шить наряды.

И там, где золушкой она служила,

Она однажды стала королевой.

. . . . . . . . . . .

Он полюбил ее еще до встречи.

Не первой юности актер провинциальный,

Со скрипом принятый на третьи роли,

Бездомный, ночевавший где попало,

Он задремал в гримерке

И во сне

Услышал, как позвали:

– Суламифь!

Он так был изумлен, что просыпаться

Не захотел.

Но снова прозвучало:

– Да где ты, Суламифь?

И между сном и явью

Граница стерлась —

Вздумалось когда-то

Ее назвать родителям-евреям

Тем именем таинственным,

Тем словом,

Которое Всевышний Бог избрал

Любви-Мессии позывными.

И он их принял и решил:

Она

Его полюбит.

И тогда свершится

Все, для чего он шел сюда годами

Через огромную, как мир, страну.

IV

С войны минуло десять лет.

В России

Настала небывалая пора:

Ни Сталина, ни немцев, ни царей,

Ни крепостного права, ни монголов.

Израненными крыльями взмахнув,

Она, не веря счастью, поднялась

В космическую высь.

Во всех театрах

От Эривани до Владивостока

В те дни Шекспира ставили взахлеб.

И возвращались павшие в сраженьях

В объятья юных матерей.

Звучало

Над колыбелью их на все лады:

– Любить, любить

Отчизну, ближних, дальних!

Твоей душе принадлежит весь мир —

Земная глубь и высота небес,

День нынешний

И бесконечность Завтра.

Так Павел некогда коринфян уверял.

И многие восприняли всерьез.

И вера их по кругу всей земли

Немало сотворила чудных дел.

Но оказалось, что не кончен спор

Архангелов и полчищ сатаны,

И враг хитрей, чем мы предполагали.

Он отступил, перегруппировался

И двинулся на нас из всех щелей.

Идет и топчет Павловы деянья

И все, что впопыхах успели сделать мы.

Да где же мы сейчас?

Какие песни

Звучат кругом!

В них о любви – ни слова.

Здесь каждое дыханье славит смерть.

Похоже, наш корабль прибило к аду…

Ну что ж, придется на берег нам выйти

И волоком тащить сквозь этот ад

Себя самих и все, чем живы мы.

И ради тех, кто в нас

Живет любовью нашей,

Мы перетерпим все —

Чтоб не погибнуть им.

Коль нет иных путей —

Прорубимся сквозь смерть.

И поглядим назад

И изумимся:

Пошел на убыль ад,

В небытие сползает.

. . . . . . . . . . .

Коринфяне спускаются с небес

И землю принимают во владенье.

Все сбудется, как Павел их учил.

Давайте им навстречу полетим!