На одной из станций метро их передали Кремню. Он сунул пачку в карман и смешался с потоком пассажиров.
— А что дальше? — спросил Богдан, обескураженный и разочарованный обыденностью всего случившегося.
Гривастый подумал, что он хочет знать, как и чем расплатится с ними Кремень, и потому ответил с обнадеживающим подмигиванием:
— За ним не пропадет!
В тот день Богдан простудился. Он провалялся в постели с неделю, а когда пошел в школу, коренастый, невозмутимо спокойный и вежливый милиционер встретил его во дворе и прямиком отвел в ближайшее отделение.
Предварительное следствие вела пожилая женщина. Она повидала разных подростков и изучила их характеры, но такой, какой был у Богдана, ей еще не встречался. Обо всем отвлеченном Богдан говорил свободно, раскованно, остроумно. На вопросы, касающиеся воровства билетов, отвечал без запинки, отрицая все подряд. Ни о каком ограблении он не знает, с гривастым парнем не знаком, кличку Кремень слышит в первый раз. Богдан не опускал голову, не прятал глаз — смотрел смело и всем своим поведением внушал полное доверие. Только женщина-следователь уже знала абсолютно все, и Богдан напрасно показывал свой характер.
Ей очень хотелось помочь парню. Она чувствовала в нем что-то хорошее и стремилась добиться откровенного признания, чтобы отыскать смягчающие обстоятельства и подчеркнуть их в протоколе. Но это не удавалось сделать.
— Вот ведь беда какая! — вздохнула она устало. — Не на то ты тратишь себя, Богдан. — Она взглянула на первый лист протокола, прочитала отчество и повторила: — Не на то, Богдан Петрович! И не на тех!.. Ты сейчас в этом убедишься.
Откуда-то привели Кремня. И увидел Богдан, как высекались из него не искры, а мутные фальшивые слезы. Поминутно сморкаясь и кашляя, он говорил даже то, о чем его и не спрашивали на очной ставке, врал о каких-то деньгах, которые он якобы давал Богдану. И вообще получалось так, что Богдан и другие мальчишки заставляли его принимать ворованные билеты и расплачиваться за них.
Кремень был таким трусливым и гадким, что Богдан, вспомнив героическую проповедь, услышанную на скамейке у пруда, истерически захохотал.
Кремня увели. Богдана отпоили валерианой, и, когда он успокоился, женщина спросила, хочет ли он видеть гривастого парня, и добавила, что не советует.
— Он такой же? — Голос у Богдана дрожал. — Такой же?
— Не лучше. — Женщина убрала со стола стакан, из которого поили Богдана, и придвинула к себе бланк протокола. — Говори-ка сам. Ты хоть врать не будешь.
— А можно мне спросить? — Богдан еще надеялся на что-то. — Можно?
— Спроси.
— Кого сначала… арестовали?
— Горе ты мое луковое! — Женщина встала и поправила загнувшийся воротничок на рубашке Богдана. — Ну конечно же, этого… Кремня… Ты еще спроси: как мы вышли на него? И тоже отвечу. Очень просто: на каждом билете свой номер… Скажешь — глупо попался? А я так тебе скажу: сколько лет в милиции работаю, а не видела ни одного умного человека, который вздумал бы воровать. Ты у меня — первый!
— Я? — привстал Богдан. — Да разве я из-за воровства?
— Вот и расскажи подробно: из-за чего?..
Как ни старалась женщина-следователь выискать смягчающие вину обстоятельства, факт участия Богдана в заранее подготовленном, организованном, групповом ограблении киоска оставался фактом.
Суд так и квалифицировал это преступление. На суде Богдан получил еще один удар — и совсем уже с неожиданной стороны — от отца.
Отец ждал выдвижения на новый, ответственный пост. Документы находились на утверждении в последней, высшей инстанции. Он был холодным и расчетливым человеком. Как счетная машина, отец перебрал варианты и увидел, что нет никакой возможности оградить сына от суда, а о себе надо и можно позаботиться. Самой большой преградой для его выдвижения был бы судебный документ — частное определение о плохом воспитании сына. Чтобы избежать этой опасности, он выступил на суде с такой обвиняющей речью, что народные заседатели удивленно зашептались. В рассчитанной на эффект концовке отец заявил, что отказывается от такого сына.
Тихо заплакала в зале мать Богдана, а сам он как оглох. Голос судьи, объявлявшего приговор, доходил до него приглушенно, как через толстую стену. Его осудили на три года заключения, но решили отсрочить исполнение приговора на полтора года, с условием, что за это время он не допустит ни одного правонарушения, — окончит восьмой класс и поступит в училище по собственному выбору.
Богдана в зале суда освободили из-под стражи, но ни отсрочка, ни это освобождение не обрадовали его. Он был зол на весь мир. Все люди казались ему предателями. И не верил он, что избежит трехлетнего заключения. Чувствовал, что с таким настроением может сорваться каждую минуту. Полуторалетняя отсрочка представлялась затянувшейся пыткой. Уж лучше бы отсидеть в заключении положенные три года, чем висеть на волоске целых восемнадцать месяцев.
Ему противно было находиться дома и в школу ходить не хотелось, но он все же проучился до конца года в седьмом классе и обрадовался, когда его направили летом в этот лагерь.
Богдан думал, что здесь никто его не знает, и ошибся. Первая же стычка с Шурупом и шурупчиками показала, что до многих дошли преувеличенные, раздутые слухи о нем. Он не оттолкнул мальчишек от себя, но и не поверил в заискивающие взгляды и подчеркнутую готовность подчиниться ему во всем. Богдана трудно было удивить предательством, но все-таки он не ожидал, что Шуруп и шурупчики в тот же день откажут ему в такой мелочи, как место в палатке.
