Третья тропа - [40]

Наряд нес службу молча. Димка вообще не любил разговаривать, а Фимка и поболтал бы с Богданом, но тот отвечал неохотно, невпопад, и Фимка тоже замолчал. Пройдясь до речки и обратно, мальчишки присаживались к костру, подбрасывали хворост и, посидев у огня, снова брели вниз по Третьей Тропе.

У сержанта Кульбеды словно был заведен слышимый только ему будильник. Каждые два часа сержант просыпался, выглядывал в слюдяное оконце и всегда видел дежурных либо у костра, либо где-нибудь на просеке. Засыпал Кульбеда так же легко и быстро, как и просыпался. Увидит мальчишек, снова уляжется и через минуту сладко посапывает носом.

Уже светало, когда, присев к костру, Фимка с Димкой незаметно для себя задремали. Богдан не будил их. Пусть спят — не мешают думать. Он никак не мог забыть короткого вечернего разговора с комиссаром. Простой вопрос — был ли он счастлив? — неотступно стоял перед Богданом. Помнил он себя в первых двух классах. Друзей хоть отбавляй — чуть не все сорок мальчишек и девчонок. Уроки — одно удовольствие. Он еще до школы научился писать и читать, вызубрил таблицу умножения и в первых классах не знал, что такое домашние задания. Отец и мать гордились им. Почетные грамоты за отличную учебу торжественно вывешивали на самом видном месте в их большой квартире. Веселое и беззаботное было время.

Может, тогда и был он счастлив? А может быть, чуть позже, когда его приняли в пионеры?

Тот день Богдан помнил отчетливо, словно пионерский галстук повязали ему вчера. Ни братьев, ни сестер у него не было. Наверно, поэтому он с особой остротой почувствовал тогда, что уже не один, что одноклассники теперь не просто дружки-приятели, а как бы породненные с ним братья и сестры.

Не это ли чувство общности сделало его в тот день счастливым?

Он возвращался домой с Петькой, с которым сидел за одной партой. Шли они вприпрыжку, гордо выпятив грудь с еще не помятыми алыми галстуками. Обоим хотелось петь, но петь на улице неудобно. Тогда Богдан стал позвякивать ключами в кармане, а Петька начал подкидывать ранец, в котором, как кастаньеты, пощелкивали карандаши в пенале. Под ноги ребята не смотрели — витали где-то в облаках. Петька поскользнулся и упал. Острый камешек глубоко разрезал ему ладонь. Но такая мелочь не могла испортить праздничное настроение. Богдан пошарил по своим и Петькиным карманам, платка, конечно, не нашел. А кровь лилась. И тогда он снял с себя галстук и обмотал Петькину руку.

Как потом выяснилось, Петька рассказал об этом звеньевой, та сообщила пионервожатому, и на первом же сборе Богдана крепко отчитали за неуважительное отношение к пионерскому галстуку. Петька сидел смирненько, этаким паинькой, который ни в чем не виноват и вообще не имеет к этому вопросу никакого отношения. На другой день Богдан отсел от Петьки, со звеньевой перестал здороваться и с тоской приметил, что его радость померкла, потускнела. Пионервожатого он не винил, но Петьку и звеньевую простить не мог.

Вскоре Богдан разочаровался и в пионервожатом. Тот любил проводить беседы о настоящей дружбе, которая должна быть требовательной, принципиальной и бескомпромиссной. Пионеры не до конца понимали истинное значение этих слов, а у вожатого получалось как-то так, что быть требовательным и принципиальным — это значит ничего не скрывать даже о самом близком друге и все его промахи, просчеты, ошибки, проступки выносить на общее обсуждение. Вот это поняли все, и Богдан подумал, что он никогда не станет образцовым пионером.

Одна крайность порождает другую. Настоящая дружба стала представляться Богдану крепостью с высокой твердокаменной стеной, за которую постороннему проникнуть невозможно. Хоть ограбь, хоть убей — друг не выдаст. За тобой гонятся — друг спрячет тебя. Тебе грозит опасность — друг сам погибнет, а тебя спасет.

Такой дружбы в классе не было. Зато не было и никаких загадок, секретов. Все знали всё про всех. Настолько про всех и настолько всё, что не только мальчишки и девчонки, а и сам пионервожатый запутался и перестал понимать, хорошо это или плохо. И только Богдана не мучили сомнения. Он твердо решил, что это плохо, и с тех пор ни с кем не заводил близкой дружбы. Он не откололся от класса, но всегда был чуть-чуть в стороне, держался от всех на необидной, еле приметной дистанции.

Учился Богдан по-прежнему отлично, был остроумен, красив, и девчонки, повзрослев и забыв о «требовательной и принципиальной дружбе», в шестом классе начали подсовывать ему записочки игривого содержания с обязательной стыдливой припиской: никогда, никому и ни за что не показывать тайное послание. Богдану нравилось это заигрывание, но он не воспринимал записочки всерьез и, держась на прежней дистанции от мальчишек и девчонок, все время чувствовал себя одиноко.

Уже не было в школе того не слишком умного пионервожатого. Изменились и одноклассники. Но прошлое не забывалось, и Богдан не верил никому. Он не видел среди своих сверстников ни одного, с кем можно было бы говорить, не следя за каждым своим словом, или сделать что-то, не опасаясь, что завтра об этом будет известно всему классу. Богдан даже на записки девчонок из осторожности письменно не отвечал и все полученные бумажки выбрасывал на очередной перемене.