— Ты зачем в темноте с фотоаппаратом разгуливаешь?
— А там и не темно! — ухмыльнулся Вовка. — Под фонарем — как днем!
— Ну и что? — выжидательно спросил завуч. — Получилось?
Вовка еще вечером проявил пленку и напечатал пару карточек. Сейчас он заколебался: сказать об этом или соврать что-нибудь? Он бы, вероятно, соврал, но завуч опередил его.
— Я с тобой как мужчина с мужчиной, — заговорил он. — Всякое, друг мой, случается… Ты уж извини меня и принеси все, что там у тебя вышло… Вырастешь — поймешь!
Получив разрешение пропустить первый урок, Вовка, подкупленный доверительным тоном завуча, сбегал домой и принес ему негатив и одну из карточек.
Была у Вовки спекулятивная мыслишка: думал он, что уж теперь по физике ему обеспечены сплошные пятерки. Физику преподавал завуч. Но не дождался Вовка пятерок. Наоборот: ответит он на крепкую уверенную тройку — такую, что при желании и четыре поставить можно, а завуч ему двойку в дневнике выводит.
С этой первой незаслуженной двойки и началась борьба, в которой Вовке никак не удавалось одержать победу, потому что были они — ученик и завуч — в разных, как говорил Вовка, весовых категориях.
Завуч всеми средствами старался выжить Вовку из школы, а обиженный и обозленный Вовка вредил ему как мог. Он долго не решался пустить в ход оставшуюся у него фотокарточку. Ограничивался тем, что портил в физическом кабинете приборы, во время опытов по электричеству пережигал пробки, приходил на урок с фотоаппаратом и демонстративно держал его на столе. Но все это обернулось против него. У завуча появились неопровержимые факты хулиганского поведения. Вовкиных родителей стали часто вызывать в школу, а потом и в роно. Завуч настаивал на том, чтобы определить Вовку в спецшколу как неисправимого и злостного хулигана.
Доведенный до отчаяния, Вовка достал припрятанную фотографию завуча, обнимающего фонарный столб, и сначала показал ее дома. Мать просто не признала в пьяном человеке школьного завуча — не смела признать. Отец хоть и узнал его, но тоже не поверил сыну. Вовка со второго класса занимался фотоделом, изучил многие хитрости и тайны этого ремесла.
— Фотомонтаж! — определил отец. — Чисто сделан — не подкопаешься! — похвалил он работу и выдрал Вовку за эту, как он считал, фальшивку.
Школьные приятели, которым Вовка показал карточку, долго смеялись над ней, но и они приняли ее за ловкую подделку. Одноклассники знали, что между Вовкой и завучем идет война, и решили, что Вовка применил новое оружие.
Слух о какой-то фотокарточке, порочащей завуча, облетел всю школу. Вовка на это и рассчитывал. Но уже с самого начала выходило по тем же слухам, что эту карточку сфабриковал Самовариков, который может со своим аппаратом сотворить любой фокус: снимать муху, а получить фотографию слона.
Больше Вовка нигде не показывал злополучный снимок пьяного завуча: ни на педсовете, ни в роно, ни на комиссии по делам несовершеннолетних. На всех этих совещаниях и заседаниях он отмалчивался, накрепко усвоив обидную формулу: наглая ложь взрослого сильнее мальчишеской правды. Несмотря на протесты завуча, Вовку пока оставили в прежней школе, но направили на лето для исправления в лагерь для трудных подростков…
— Дай мне эту фотографию, — попросил Клим.
Из пяти разных фотоаппаратов новейших марок, предоставленных в распоряжение лагеря шефами, Вовка выбрал фоторужье. Не помня себя от счастья, он укатился на Третью Тропу, забыв поблагодарить комиссара. Клим убрал старый Вовкин аппарат и, возвращаясь в штаб, раздумывал, где бы провести авторитетную экспертизу Вовкиного снимка. Лишь у самого штаба комиссар обратил внимание на черную «Волгу», стоявшую у крыльца. Это была знакомая райкомовская машина, а в штабе сидели Зина Кудрявцева и еще какой-то мужчина.
Секретарь райкома была явно чем-то расстроена и смущена. Это чувствовали все и ждали, когда после первых ничего не значивших общих фраз она скажет главное. А Зине Кудрявцевой не хотелось говорить об этом при фотокорреспонденте молодежной газеты, который приехал с ней. К нему она и обратилась в первую очередь:
— Так, пожалуйста, походите, поснимайте.
— Как? Один? — спросил корреспондент с испугом.
— Да вы не бойтесь! — засмеялся Клим. — У нас спокойно.
— Я не в том смысле! — смутился корреспондент. — Сниму, что нельзя снимать, или зайду, куда не положено. Лагерь ваш особый!
— Запретных зон у нас нет, — сказал Клекотов. — Снимайте на здоровье все, что вам приглянется.
Несмотря на эти заверения, корреспондент предпочел бы получить провожатого, но он понял, что мешает какому-то разговору, не предназначенному для прессы, и пошел к машине за аппаратурой.
Когда он вышел, налет официальности совсем исчез с расстроенного лица Зины Кудрявцевой, и она, как обиженная до слез девчонка, произнесла без всякого вступления:
— Никакой он не сектант!.. И сама я ошиблась, и вас ввела в заблуждение!
Капитан Дробовой рассмеялся от всей души. Улыбнулся и Клекотов. Это известие сняло с него большую тяжесть. А Климу стало жалко Зину Кудрявцеву, которая, казалось, готова была расплакаться.
— Радоваться надо! — воскликнул он. — Это же прекрасно, что не сектант!
