Третья тетрадь - [29]

Данила слушал эту историю вполуха, поскольку сам в ранней юности застал такие коммуны на излете их популярности и неоднократно живал в них, но каждый раз уходил оттуда, причем не из-за общих девиц – девчонки там, кстати, всегда были из хороших семей, отличные, умницы и, как правило, очень интересные, – а из-за общих зубных щеток. Но фраза об общей пользе неожиданно заставила его насторожиться.

– И такая женщина, которая решилась пожертвовать собой для общей пользы, нашлась, – почти механически закончил он.

– Да. Какая мерзость!

Но Дах в ответ только рассмеялся. Вот уж точно: второй раз история повторяется всегда в виде фарса. Можно было даже не сверяться – он прекрасно помнил письмо Аполлинарии графине де Салиас, писанное из Иваново в шестьдесят шестом году. Когда Данила читал его впервые, его поразил, конечно, не сам этот факт из студенческой жизни более чем столетней давности, а то, как быстро Суслова стала ненавидеть то, чем раньше так увлекалась. С каким восторгом ходила она в Университет еще пять лет назад – и вот теперь такая злоба, такое презрение. Недаром письмо заканчивалось горькой фразой: «А у нас так не душа, а… пар».

– Прелесть, милая Полина! То есть я хочу сказать, вы – прелесть! Черт с ним, с Универом! – Данила бросил косой взгляд на незакрывающиеся двери филфака, где до сих пор всегда можно было встретить знакомое лицо. – Пошли-ка кофе пить в «восьмерку»[82]. Ах, впрочем, нет, лучше в БАН[83].

По дороге Данила с неподдельным любопытством наблюдал за девушкой, которая явно попала на территорию «русского Оксфорда» впервые. Есть же счастливчики, которые в первый раз видят бесконечный багрец Двенадцати Коллегий[84], античную простоту истфака, легкость издательства Академии[85], тяжелый модерн института Отта[86], сталинскую громаду Библиотеки Академии наук… впервые вдыхают одновременно бесшабашный, академический и романтический воздух аллеи…

– А это что за сопля? – вдруг прервала его полет девушка.

– Что? Где? Какая сопля?

– Ну вон, почти посередине.

– Господи, Полина, это же памятник Сахарову.

Боже! Какой теперь у этих двадцатилетних безжалостный взгляд! В его время памятник приняли бы, скорее, за старое дерево или, на худой конец… Из уважения к академику Дах не стал продолжать сравнения.

– Так вы хотите посвятить свою жизнь сцене?

– Зачем посвятить? Я просто хочу играть! – И Апа горячо, но довольно бестолково стала излагать свои взгляды на театр, игру актеров, мастерство постановки и прочее.

Они сидели под окном, расположенным так высоко, что казалось, будто здесь подвал, и пили бесконечный кофе. На сей раз Дах почти не слушал ее полудетский бред – он позволил себе смотреть. За всей легкой округлостью форм сидевшей напротив него девицы он уже видел грядущую дерзкую стильность. Это было заметно по некоторым движениям кистей рук, по особому сочленению плеча и шеи, по скулам, обещавшим стать чуть выше. Волосы потемнеют, тело станет сухим и жадным, глаза займут пол-лица…

– Так вы решительно хотите на сцену?

– О, да, да!

– Это не так сложно, как вам кажется. Я могу поговорить с приятелем…

– И мне за это как бы придется с ним спать?

– Почему же вы не спрашиваете в первую очередь, не придется ли вам спать со мной? Это было бы логичней, – усмехнулся Данила, еще более вгоняя Апу в краску. – Но вы не краснейте. Правильно сделали, что спросили. И я вам так же честно отвечу. Разумеется, нет.

– Спасибо. Но все-таки скажите, почему вы так? Ну, встречаетесь со мной, готовы помочь? Должна сразу предупредить вас: я не верю в бескорыстность, в благотворительность…

– Вообще-то вы, конечно, правильно делаете. Но в данном случае… Впрочем, считайте, что у меня есть свой интерес. Ведь, согласитесь, не все интересы заключены в постели.

Апа растерялась.

– Ну да, конечно.

«Надо же! А наши девчонки, двадцать лет назад, не задумываясь, отвергли бы такое утверждение, – снова усмехнулся Данила. – Хотя и были бы неправы. С другой стороны, это ее „ну да, конечно“ – самое натуральное отрицание, а не согласие».

– И мой интерес, скажем так, метафизический. – Уточнять, что такое «метафизический», Апа, как Дах и рассчитывал, не стала. – В таком случае, завтра я переговорю с приятелем, а послезавтра мы с вами снова встретимся. Место встречи опять назначаю я: Мойка у Полицейского моста[87].

– У Полицейского?

– А, черт, ну у Народного.

– Народного?

– Вы что? – С губ Даха едва не сорвалось подлинное ругательство, но он вовремя вспомнил, что ныне, пожалуй, едва ли не все, переходящие Мойку по Невскому, действительно не думают о том, по какому мосту идут. Всем достаточно одного прославленного Аничкова. Так, кондитерскую Беранже[88] она, конечно, тоже не знает, «Сумасшедшего корабля»[89] – тоже, Строгановский дворец[90] – вряд ли… – В общем, это мост через Мойку по Невскому, понятно? И не опаздывайте.

– Хорошо, спасибо вам, Даниил Дра… Дрог…

– Ах, Полина, пусть лучше будет просто Даниил.

И Апа сама по себе вдруг словно перестала существовать для Даха: он весь уже перенесся туда, где жизнь шла по каким-то другим законам, где девушка в клетчатом пледе до изнеможения бродила по мокрым темным улицам, не понимая, не принимая и не будучи в силах отказаться…