Третья рота - [81]

Но Лахути не поверил Ставскому и как брат не отрывал своей тёплой и доброй руки от моей — измученной.

Вечная слава и хвала тебе, мой гениальный и смуглый брат!

Ты в самые страшные минуты моей жизни не отвернулся от меня, мужественный, прекрасный и верный!

Да. Как же ты благороден и велик, народ России, твоими поговорками, в которых лучится твоя святая душа!

«Товарищи познаются только в беде».

«В беде познаются товарищи».

LVII

Когда я вернулся из Москвы, столицей Украины стал уже Киев, и я с грустью смотрел в окно на соратников по перу, радостно готовившихся к переезду, ведь меня, опального, в Киев не брали.

Травля продолжалась.

Кулик сказал моей жене, когда она спросила его, почему вокруг моего имени заговор молчания:

— Мы не заинтересованы в популяризации Сосюры.

И вот писатели в основной своей массе переехали в Киев, а я и ещё [кое-кто] из отверженных остались в Харькове, который сразу же, словно что-то потерял, тоже погрустнел и стал уже не таким шумным и весёлым, как тогда, когда был столицей.

Через некоторое время из Киева приехал, как секретарь парткома Союза писателей (киевского), Микитенко исключать меня из партии за поэму «Разгром»[73], которую я начинал на свободе, а закончил за решёткой псих-дома.

Поэма была направлена против националистов, к которым я, веря нашим органам безопасности, причислял и Вишню, уже репрессированного, и Речицкого, и Мишу Ялового, потому что и официальное мнение партии было таким же. Но о Хвылевом и Скрыпнике я написал с болью, как о людях, которые были коммунистами, но, обманув самих себя, стали врагами народа. И за то, что я написал о них так (хотя согласился изменить своё мнение о них, как требовала рецензия т. Щербины, в то время главного редактора писательского издательства), меня решили исключить из партии.

И вот Микитенко приехал из Киева расправляться со мной, потому что не был уверен, что это сделают харьковчане.

Началось партсобрание.

Я видел, что всё делается по команде сверху, что вопрос обо мне давно решён, и поэтому почти не боролся.

Я сказал, что поэма была в общем-то принята к печати (мне даже гонорар выписали), только надо было переработать её в двух местах.

Выходит старик с длинной бородой и говорит:

— Сосюра говорит неправду, что ему предлагали переработать поэму.

Я:

— Как вам не стыдно! Такой старый и врёте!

Микитенко:

— Как вы смеете оскорблять такого уважаемого человека!

Я:

— А что же он брешет!

Это был Крушельницкий[74], приехавший из Галиции. Два сына его были репрессированы.

Я этого не знал.

Выходит Антон Лисовой[75] и говорит:

— Сосюра — как гнилой овощ, упал с дерева.

Фефер[76]:

— Поэма «Красная зима» — махновская поэма.

А Городской[77], так тот прямо так и сказал:

— Сосюра? Да это же литературный паразит!

А когда я, доведённый до отчаяния, сказал, что поэму написал в состоянии душевной болезни, Городской издевательски бросил:

— А почему Сосюра не сошёл с ума большевистски, а сошёл националистически?

Ясно, меня хотели сделать политическим трупом и почти достигли своего, когда руки поднялись вверх, чтобы я пошёл вниз…

Товарищ Логвинова, секретарь по пропаганде нашего райкома, направила меня техническим секретарём многотиражки на фабрику «Красная нить».

Я там работал с осени 1934 года до лета 1935-го. Студенты приходили на фабрику и грустно смотрели на меня…

Я не выдержал, оставил техническую работу на фабрике и поехал в Киев.

В Киеве я пришёл в Наркомпрос на приём к т. Затонскому.

В коридоре наркомата я встретил Копыленко, который спросил меня:

— Приехал за правдой?

Я сказал, что да, и Копыленко, равнодушный и чужой, в чёрном костюме из сукна удалился по своим делам, а на мне был старый-престарый не костюм, а мешок… Затонский меня принял.

Но двое его охранников почти нависали сзади над моими плечами.

Может, они думали, что я пришёл застрелить товарища Затонского?

Нарком спросил меня:

— Почему вы обратились именно ко мне?

Я ответил:

— Потому что знаю ваше мнение обо мне. Затонский:

— Могло быть и хуже…

Я:

— Почему?

Он:

— А что вы ляпали?

Я молчал.

Тогда Затонский спросил меня, над чем я работаю. Я сказал, что перевожу «Демона» Лермонтова. Он попросил меня прочитать перевод. Я прочёл ему начало, и он сказал:

— Как в оригинале.

Потом он распорядился, чтобы мне выписали двести рублей на дорогу в Харьков, и, позвонив в Союз писателей, сказал мне, чтобы я зашёл туда.

Но ведь я был исключён и из Союза писателей!

Я пришёл к председателю Союза Антону Сенченко — лысому красавцу со жгучими чёрными бровями — и сказал ему, что хочу жить и работать в Киеве. Он ответил, что это зависит только от меня, и позвонил в издательство, чтобы со мной заключили договор на сборник избранных стихов, и распорядился, чтобы мне купили новый костюм и выдали путёвку в Ессентуки для моей больной жены.

За костюм, сказал он мне, денег возвращать не надо, на что я ответил, что я не нищий, деньги верну.

Он согласился со мной.

Чтобы всё это реализовать, надо было прожить в Киеве несколько дней, а мне негде было ночевать, и одну ночь я провёл на Шевченковском бульваре, и там же в голове у меня родилось стихотворение, которое я потом записал: «Сегодня я такой счастливый!»