Третья истина - [207]

Илларион Ипполитович не запрещал читать в спальнях вечером, наоборот, он всячески поощрял чтение, пусть, и в ночное время, и выходил на цыпочках, заметив кого-то с такой редкостью в руках, как книга. Любезный говаривал:

— Илларион Ипполитович чего-то из третьей — мальчиковой пулей выскочил и с хитрой физией. Салага какая-нибудь в книжку уткнулась, как пить дать.

Однако добродушный Илларион Ипполитович столь твердо был убежден, что чтение — святое дело, и стоит любых распорядков дня, что даже рисковал вступать в споры с неумолимым Любезным и его коллегами по Совету.

— Они читают, значит, становятся лучше, а вы стараетесь добиться того же результата посредством выговоров. Почему вы запрещаете им? Я, будучи гимназистом, читал ночи напролет.

Любезный вдобавок к постоянно сведенным бровям грозно сверкал глазами:

— Чтение во время для спанья — нарушение дисциплины, такое же точно, как драка в любое время. Днем ходят квелые. Если вы будете им потакать, они превратят день в ночь, а ночь — в день. На ваших же уроках дрыхнуть будут. Это, по-вашему, дело?

— Надеюсь, этого не произойдет, надеюсь… — волновался Илларион Ипполитович и торопился уйти, оставляя своих подопечных под открытым огнем Любезного, более известного, впрочем, под именем Люпуса.

Это Саша, как-то отвечая на уроке биологии, походя назвала серого хищника латинским названием, известным ей по афоризму «человек человеку волк», и принялась подробно описывать: тяжелые лобные кости, хмурый взгляд, серая щетина надо лбом, шея— малоподвижная, ворочающаяся вместе с корпусом… Сзади, где заседал с компанией Борька Плетнеев, в этот момент раздалось: «Да это же наш Любезный! Любуз он и есть…» «Люпус» — машинально поправила Саша, и прозвище накрепко пристало к председателю совета.

— Спасибо, Шаховская, удружила, — сказал на одном из собраний Любезный. — Звездануть не звездану, потому что ты девочка и обычно за справедливость, хотя, надо бы… Проходу, сволочи, с твоим Люпусом не дают. А меня, между прочим, Степа звать…

Сегодня Люпус с шефами увел всю гоп-компанию в синематограф, и Илларион Ипполитович был вечером предоставлен самому себе. Пустые спальни…Тихие коридоры. От походов в кино, обычно, не отказывался никто, и можно было не выискивать оставшихся. Но Илларион Ипполитович все же методично обошел спальни, поправляя вьюшки у печек.

В четвертой девичьей спальне Саша сидела на своей кровати и грела в руках деревянного конька. К нему она относилась, как к реальному существу. Если подержать его подольше в ладонях, то он влажнел и теплел. Появлялось ощущение живого тельца. Илларион Ипполитович подошел к ней с вопросом: «А вы, Шаховская, почему остались — нездоровы?» в тот самый момент, когда она подняла конька и, прищурившись, смотрела на него сквозь дрожащие ресницы и слезы: Арно…и она, наездница…

Илларион Ипполитович с недавних пор относился к Саше очень приязненно. Здоровался с улыбкой, интересовался, что она читает, и был очень доволен ее литературной образованностью.

Саша встала:

— Я не больна. Не было настроения просто. Я не люблю кинематограф.

— Да, это чудо техники, но, по-моему, оно никогда не станет искусством… Подождите, подождите… — он поправил пенсне и присмотрелся к фигурке. — Оригинальная вещица. Такую не купишь. Неужели, вы сами делали? Нет, не может быть… Здесь рука мастера. Позвольте?

Саша следила за ним, за каждым его прикосновением к маленькому Арно с каким-то щемящим чувством.

— Нет, что вы! Конечно, нет, это делала не я. Мне это подарил… мой… один человек. Шаховской это делал. Поль Шаховской…

— А, знакомое имя. Вернее, сочетание имени и фамилии. Позвольте, вы ему не родственница?

— Почему знакомое? Что вы такое говорите? Поль, да. Почему знакомое? — Саша прижала руки к отчаянно забившемуся сердцу.

— Что вы так взволновались? — удивился учитель и сделал округлый жест рукой, как в классе, побуждая ее сесть. — Есть люди, о которых понаслышке знают многие. Мне говорили о нем ученики и их родители. Его имя носилось в воздухе. В среде блестящей молодежи он был идолом, кумиром, ему подражали. Одно знакомство с ним для юношей было чем-то вроде пропуска в высшее общество. А уж заполучить его, как наставника в особом аристократическом стиле стрельбы, фехтования, верховой езды, считалось пределом шика. Это было нечто вроде моды, доступной не каждому и стоящей очень больших денег… Ну, что я еще про него помню? Он был известен также, как знаток живописи, архитектуры и к нему часто обращались за советом, если требовалось выбрать, или обставить особняк. При этом, поверьте, я не знаю, каков был его основной род занятий. Он слыл острым на язык, большим оригиналом… Так это ваш родственник!

— Да… он мне очень родной… Но вы как-то странно о нем говорите… «Мода», «Идол», «Шик». Он совсем другой, что вы! — Саша вообще усомнилась бы, о Виконте ли говорит Илларион Ипполитович, но знакомые метки: «фехтование», «живопись», «верховая езда» не оставляли сомнений.

— Возможно. Я ведь его и не видел никогда. Но я не думал, что у него есть семья. Такие экстраординарные личности всегда представляются лишенными обыденных уз.