Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - [222]

В отсутствие Гитлера мы смогли поговорить вполне откровенно. Ева Браун была весела и безмятежна, и, пожалуй, только она из всех обитателей бункера ожидала смерти с вызывающим восхищение самообладанием. Другие же вели себя не столь достойно. Геббельс, например, экзальтированно подчеркивал свой героизм, Борман — и не он один — думал лишь о спасении собственной шкуры. Кто-то, как Гитлер, пребывал в апатии или, как фрау Геббельс, был совершенно сломлен.

«А как насчет бутылки шампанского на прощание? — предложила мне Ева Браун. — И шоколадных конфет? Я уверена, вы давно не ели». Я был тронут ее заботой: только она подумала о том, что за долгие часы, проведенные в бункере, я вполне мог проголодаться. Ординарец принес бутылку «Мё де Шандон», пирожные и конфеты. Мы остались одни. «Как хорошо, что вы приехали. Фюрер думал, что вы действуете против него. Но ваш визит доказывает, что это не так, не правда ли? — Я не ответил на ее вопрос. — В любом случае ему понравилось то, что вы сегодня сказали. Он решил остаться здесь, и я остаюсь с ним. Остальное вам, разумеется, известно… Он хотел отослать меня в Мюнхен, но я отказалась. Я приехала, чтобы расстаться здесь с жизнью».

Ева Браун оказалась и единственным человеком в бункере, способным на сочувствие: «Ну почему должно погибнуть столько людей? И так бессмысленно… Как жаль, что вы приехали так поздно. Вчера положение было ужасным, казалось, что русские вот-вот захватят весь Берлин. Фюрер готов был покончить со всем, но Геббельс отговорил его, и вот мы все еще здесь».

Она беседовала со мной спокойно и непринужденно, лишь несколько раз неприязненно отозвалась о Бормане, продолжавшем интриговать до самого конца, а затем снова говорила, как она счастлива здесь, в бункере.

Мы беседовали почти до трех часов ночи. Затем я узнал, что Гитлер проснулся, и попросил передать ему, что хочу с ним попрощаться. Длинный день изрядно утомил меня, и я боялся, что в момент расставания не смогу сохранить самообладание. В последний раз я предстал перед трясущимся, преждевременно состарившимся человеком; человеком, которому посвятил двенадцать лет своей жизни. Я был и растроган, и смущен, а он не проявил никаких эмоций. Его прощальные слова были такими же холодными, как и его рука: «Так вы уезжаете? Хорошо. До свидания». Ни вопросов о моей семье, ни прощальных пожеланий, ни слова благодарности. На мгновение я потерял контроль над собой, забормотал что-то о возвращении, однако Гитлер легко догадался, что это всего лишь пустые слова, и отпустил меня, увлекшись чем-то другим.

Десять минут спустя, едва ли перекинувшись парой слов с остающимися в бункере, я покинул резиденцию канцлера. Мне хотелось еще раз пройтись по построенной мной рейхсканцелярии. Поскольку электричество было отключено, я постоял несколько минут в парадном дворе, чьи очертания едва проступали на фоне ночного неба. Я не видел, а скорее ощущал присутствие архитектурных творений. Воцарившаяся вдруг призрачная тишина напоминала ночь в горах. Совершенно не слышно было шума большого города, прежде проникавшего сюда даже по ночам. Лишь изредка доносились отдаленные разрывы снарядов. Таким было мое последнее посещение рейхсканцелярии. Несколько лет назад я строил ее, полный радужных планов и надежд на будущее. Теперь я оставлял за спиной не только развалины построенного мной здания, но и руины самого значительного периода своей жизни.

— Как все прошло? — спросил меня Позер.

— Слава богу, не пришлось играть роль принца Макса Баденского, — с облегчением ответил я[333].

Как выяснилось шесть дней спустя, я правильно интерпретировал холодность Гитлера при нашем расставании: в своем политическом завещании он отстранил меня, назначив моим преемником Заура, к которому благоволил в последнее время.

Часть широкого проспекта между Бранденбургскими воротами и Столпом Победы превратили во взлетно-посадочную полосу, отмеченную красными фонарями. Рабочие команды засыпали воронки. Взлет прошел без происшествий. Справа от самолета мелькнула тень — Столп Победы, — и мы взмыли в воздух. В Берлине и предместьях полыхали сильные пожары, изрыгали огонь русские пушки, но разрывы снарядов, походившие с высоты на светлячков, не оставляли такого жуткого впечатления, как один-единственный воздушный налет. Мы устремились в непотревоженную снарядами темную пропасть и в пять утра, на рассвете, приземлились на аэродроме в Рехлине.

Я приказал подготовить истребитель, чтобы отправить приказ относительно директоров «Шкоды» Карлу Герману Франку, гитлеровскому наместнику в Праге. Я так никогда и не узнал, долетел ли тот самолет до цели. Отъезд в Гамбург я отложил до вечера, чтобы не попасть под обстрел английских истребителей, на бреющем полете охотившихся за отдельными машинами. Мне сообщили, что Гиммлер находится всего в 40 километрах от аэродрома — в госпитале, куда год назад я попал при весьма странных обстоятельствах. Мы решили навестить Гиммлера, и наш «шторьх» приземлился на поле рядом с госпиталем. Удивленный моим появлением, Гиммлер принял меня в той самой палате, где я лежал во время болезни, и в присутствии доктора Гебхардта, что довело ситуацию до полного абсурда.