Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945 - [195]

.

Вернувшись в Берлин, я попытался показать Гитлеру некоторые из многочисленных фотографий, которые сделал во время поездки. На них были запечатлены страдания беженцев. Я еще лелеял надежду пробудить в Гитлере жалость к этим несчастным — женщинам, детям и старикам, в жуткий мороз тащившимся навстречу своей горькой судьбе. Мне казалось, что я смогу убедить его перебросить хотя бы часть войск с запада, чтобы приостановить русское наступление. Однако, когда я положил фотографии перед Гитлером, он резко оттолкнул их, и я не знаю, слишком сильно тронули его страдания людей или же они ему были абсолютно безразличны.

24 января 1945 года Гудериан разыскал министра иностранных дел Риббентропа, разъяснил ему военную обстановку и напрямик заявил, что война проиграна. Риббентроп что-то промямлил и попытался увильнуть от ответственности, поспешив сообщить Гитлеру, что начальник Генерального штаба почему-то изложил свое мнение о военной ситуации ему. Два часа спустя на оперативном совещании Гитлер, задыхаясь от ярости, предупредил, что любые пораженческие заявления будут сурово караться. Все его подчиненные должны обращаться только к нему. «Я категорически запрещаю всякие обобщения и заключения относительно общей ситуации. Это моя прерогатива. Отныне любой, кто посмеет сказать, что война проиграна, будет объявлен предателем со всеми вытекающими последствиями для него и его семьи. Я буду карать, невзирая на ранг и авторитет!»

Никто не посмел сказать ни слова. Мы выслушали предупреждение молча и также молча покинули помещение. Отныне на оперативных совещаниях прибавился один частый гость. Он держался в тени, но одного его присутствия было более чем достаточно. Это был Эрнст Кальтенбруннер, шеф гестапо.

Не забывая об угрозах Гитлера и его все возрастающей непредсказуемости, 27 января 1945 года я разослал отчет о работе военных предприятий за последние три года тремстам важнейшим членам «аппарата индустрии». Я также вызвал бывших работников своего архитектурного бюро и попросил их собрать и надежно спрятать фотокопии наших проектов. У меня было мало времени, да я и не хотел делиться своими предчувствиями и тревогами, однако архитекторы и так все поняли: я прощался с прошлым.

30 января 1945 года я попросил фон Белова передать Гитлеру докладную записку. По чистой случайности дата совпала с двенадцатой годовщиной прихода Гитлера к власти. Опираясь на статистические данные, я утверждал, что в сфере тяжелой и военной промышленности война уже закончена и, учитывая ситуацию, мы должны — вместо выпуска танков, авиационных моторов и боеприпасов — заняться обеспечением населения продовольствием, теплом и электричеством.

Чтобы окончательно развеять нелепые надежды Гитлера на увеличение производства вооружений в 1945 году, я приложил график выпуска весьма малого количества танков, артиллерии и боеприпасов на ближайшие три месяца и подвел итог: «После потери Верхней Силезии немецкая военная промышленность не сможет удовлетворять нужды армии в боеприпасах, артиллерии и танках… Отныне героизм наших солдат не компенсирует подавляющее техническое превосходство врага». Гитлер продолжал утверждать, что, как только немецкий солдат станет сражаться на немецкой земле, недостаток вооружения будет сбалансирован чудесами храбрости. Моя докладная записка как раз и была ответом на эти высказывания.

После получения докладной записки Гитлер игнорировал меня и даже притворялся, будто не замечает моего присутствия на оперативных совещаниях. Однако 1 февраля он все же вызвал меня к себе, приказав явиться и Зауру. Имея за плечами богатый опыт, я подготовился к неприятному разговору, но одно то, что Гитлер принял нас в своем личном кабинете в рейхсканцелярии, заставляло предположить, что я пока еще не кандидат на наказание за «пораженческие настроения». Второй обнадеживающий признак: Гитлер не заставил нас с Зауром стоять, как обычно, когда хотел продемонстрировать свой гнев, а очень мило предложил сесть в мягкие кресла. Затем он повернулся к Зауру и заговорил с ним. Гитлер казался смущенным и неловко пытался сделать вид, что не придает значения моим возражениям, а просто хочет обсудить текущие проблемы военной промышленности. С нарочитым спокойствием он расспрашивал о возможностях производства в ближайшие месяцы, а Заур пытался смягчить мрачный тон моей докладной записки благоприятными данными. В общем-то оптимизм Гитлера имел кое-какие основания. В конце концов, в последние годы мои прогнозы часто оказывались ошибочными, поскольку противник редко проявлял ту настойчивость, которую я считал необходимым учитывать.

Я угрюмо слушал их разговор, и только в самом конце Гитлер обратился ко мне: «Вы имеете полное право сообщать вашу оценку военной ситуации лично мне, но я запрещаю вам делиться подобной информацией с другими. Я также запрещаю вам передавать кому-либо копию этой докладной записки. Но что касается последнего абзаца, — его голос зазвучал неприязненно и язвительно, — ничего подобного мне больше не пишите. Не утруждайтесь. Я сам умею делать выводы». Гитлер сказал все это тихо, без каких-либо признаков волнения, что было гораздо опаснее любого из его приступов ярости, ибо все слова, вырвавшиеся в гневе, он на следующий день легко мог взять назад. Сейчас же я отчетливо почувствовал, что услышал его последнее слово. Затем Гитлер попрощался с нами: со мной холодно, с Зауром сердечно.