Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939 - [19]

.

Лишь некоторые из офицеров до конца понимали, что означает эта клятва. У некоторых были сомнения. Вечером после принесения присяги генерал-майор Людвиг Бек, консервативный, трудолюбивый офицер артиллерии, представитель среднего класса, дослужившийся к 1934 году до старшего штабного офицера и главы Войскового управления (переименованного в 1935 году в Генеральный штаб), сказал, что 2 августа «самый черный день в моей жизни». Но большинство либо поддерживали Гитлера, выполнившего за последние восемнадцать месяцев данные армии обещания, или не догадывались о том, что эта клятва может значить. Сам Гитлер нисколько не сомневался в важности этого шага. Объявив о вступлении в силу закона, дающего новой присяге обратную юридическую силу 20 августа 1934 года, он написал льстивое письмо с благодарностью Вернеру фон Бломбергу, министру обороны, где выразил свою признательность и пообещал, что верность со стороны армии будет взаимна. Бломбергу это доставило большое удовольствие, и он приказал, чтобы вооруженные силы обращались к Гитлеру «мой фюрер» вместо гражданского обращения «господин Гитлер», которое они использовали до этого[63]. Военная присяга послужила моделью для подобной клятвы, которую теперь должны были давать госслужащие. И это тоже была клятва «вождю Германского рейха и народа», хотя такой должности не было ни в одной конституции, это было власть Гитлера, а не немецкого государства[64].

Эти события окончательно укрепили власть Гитлера как «вождя». Как в 1939 году объяснил молодой специалист по конституционному праву Эрнст Рудольф Губер, это должность не была государственной, ее узаконивала «всеобщая воля народа»: «Власть вождя тотальна и всеобъемлюща: она сочетает в себе все возможности, которыми обладает государство; она покрывает каждую ячейку жизни человека, она объединяет всех членов немецкого общества, дающих клятву верности и покорности вождю. Власть вождя не подлежит никакой проверке и никакому контролю; и никакие личностные права, которые люди так ревностно охраняют, не ограничивают ее; она свободна и независима, она доминирует над всем и ничего не стесняет ее».

Губер в своей трактовке Конституционного права Великогерманского рейха, которая впоследствии стала классической работой, заявил, что мнение Гитлера представляло «объективную» волю народа, и таким образом он мог противостоять «ошибочному общественному мнению» и подавлять эгоистичную волю отдельного человека. Как отметил другой толкователь Вернер Бест, нацистский интеллектуал, бывший центральной фигурой в «Боксгеймском деле» в 1931 году, слово Гитлера — это был закон, который перевешивал любой другой закон. Его власть была дана ему не государством, а историей. Поэтому со временем его чисто конституционный второстепенный титул рейхсканцлера тихо исчез[65].

Не только сам Гитлер, но и все нацистское движение в целом с презрением относилось к букве закона и к государственным учреждениям. С самого начала они ставили себя выше закона, и это продолжилось даже после того, как они отказались от идеи прямого переворота как пути к власти. Для нацистов пуля и урна для голосования как инструменты власти не исключали, а дополняли друг друга. К голосованию относились с цинизмом как к способу формального политического узаконивания; воля народа выражалась не через свободное изложение общественного мнения, а посредством личности Гитлера и внедрения нацистского движения в историческую судьбу Германии, даже если сами немцы были с этим не согласны. Более того, нацисты с самого начала игнорировали общепринятые нормы закона, например такие, что люди не должны совершать убийств, жестокостей, разрушений, краж, так как считали, что история и интересы немецкой («арийской») расы оправдывали крайние меры во время кризиса, последовавшего за поражением Германии в войне[66].

Но в то же время, по крайней мере в первые годы существования Третьего рейха, нельзя было просто проигнорировать или подавить массивный аппарат бюрократической, юридической, полицейской, пенитенциарной и военной систем, унаследованных от Веймарской республики и в еще большой степени от рейха Бисмарка. В Германии существовало то, что ссыльный политолог Эрнст Френкель назвал «Двойным государством», так называется его знаменитая книга, опубликованная в США в 1941 году. С одной стороны, существовало «нормативное государство», ограниченное правилами, процедурами, законами и состоящее из официальных институтов, таких как Имперская канцелярия, министерства, местные власти и так далее, а с другой стороны, было «прогрессивное государство», система, существующая, по сути, за рамками закона, система, которую узаконивает власть «вождя», находящегося выше закона[67]. Теоретики, такие как Губер, четко разграничивали «власть государства и власть вождя» и проясняли, что последняя всегда доминировала над первой. Таким образом, поступки, формально противоречащие закону, такие как убийства, совершенные в «Ночь длинных ножей», были санкционированы властью вождя и, следовательно, отнюдь не были противозаконными. Аресты, заключения под стражу, убийства совершались не полицией или органами юстиции, а членами СС, и формальный аппарат закона и государства практически лез из кожи вон, чтобы оправдать эти проявления жестокости с точки зрения закона. Это наглядно подтверждало то, что между «нормативной» и «прерогативной» властью в нацистской Германии на самом деле было очень мало серьезных конфликтов. Первой все больше приходилось уступать последней, и с течением времени ее все больше пронизывал дух власти вождя, правила смягчались, на законы переставали обращать внимание, а про угрызения совести забыли. Уже в начале июля 1933 года Ганс-Генрих Ламмерс, начальник Имперской канцелярии, начал подписывать свои письма «Хайль Гитлер! (Heil Hitler!)»