Третий полицейский - [42]

— Я посмотрел повсюду, куда только можно посмотреть, — сказал я.

Сержант прошел на середину пола и поднял подвернувшуюся под руку трость.

— Если мне нужно спрятаться, — заметил он, — я обязательно влезу на дерево. Людям не дано таланта смотреть вверх, они редко озирают возвышенные верхотуры.

Я посмотрел на потолок.

— Смотреть там особенно не на что, кроме трупной мухи, да и та, похоже, умерла

Сержант посмотрел вверх и указал тростью.

— Это не муха, — сказал он, — это хозяйственная постройка Гогарти.

Я посмотрел на него в упор со смешанным чувством, он же не обращал на меня внимания, а указывал на другие крошечные пятнышки на потолке.

— Вот, — сказал он, — дом Мартина Бандла, а вот — Тирнахина, а вон там живет замужняя сестра. А тут вот у нас дорожка от Тирнахиных до главной дороги, вдоль которой идет телеграфный кабель. — Он провел палкой вдоль едва видной извилистой трещинки, шедшей на слияние с трещиной поглубже.

— Карта! — воскликнул я возбужденно.

— А вот тут у нас участок, — добавил он. — Все ясно, как ясень.

Внимательно посмотрев на потолок, я увидел, что на него нанесены дом мистера Мэтерса и все известные мне дома и дороги, как равно и целые сети дорожек и кварталов, мне неизвестных. То была карта прихода, полная, надежная и удивительная.

Сержант посмотрел на меня и снова улыбнулся.

— Согласитесь, что это обворожительный блин, ребус великого недержания и феномен высшей редкости.

— Вы сами ее сделали?

— Ни я, ни кто другой ее не изготовляли. Она была здесь всегда, а Мак-Кружкин убежден, что она была здесь даже еще и до того. Трещины натуральные, равно как и трещинки.

Скошенным взглядом я провел по дороге, по которой мы шли, когда Гилхени нашел в кустах свой велосипед.

— Что странно, — сказал сержант, — это что Мак-Кружкин два года пролежал, глядя в потолок, прежде чем увидел, что это — карта превосходной изобретательности.

— Глупо, — сказал я неуклюжим ртом.

— И он пролежал, глядя на карту, еще пять лет, прежде чем увидел, что на ней показан путь в вечность.

— В вечность!

— Именно.

— А мы сможем оттуда вернуться? — прошептал я.

— Конечно. Там есть лифт. Но погодите, я вам покажу секрет карты.

Он снова поднял трость и указал на пометку, изображающую участок.

— Тут мы в участке на главной дороге с телеграфным кабелем, — сказал он. — Теперь напрягите все свое внутреннее воображение и скажите мне, какую левую дорогу встретишь, если пойдешь от участка вперед по главной дороге.

Это я вычислил без труда.

— Встретишь дорогу, пересекающуюся с главной дорогой у уборной Джарвиса, — сказал я, — где мы вернулись на большую дорогу после нахождения велосипеда.

— Тогда эта дорога — первый поворот по левой широте?

— Да.

— И вот она — вот.

Он указал тростью левую дорогу и постучал по уборной Джарвиса на углу.

— А теперь, — сказал он торжественно, — будьте добры, проинформируйте меня, что это?

Он провел тростью по неотчетливой трещинке, вливающейся в трещину большой дороги примерно на полпути между участком и дорогой у г-на Джарвиса.

— Как бы вы это назвали? — повторил он.

— Нет там дороги, — вскричал я возбужденно, — дорога в левую сторону у Джарвиса — первая дорога налево. Я не дурак. Нет там дороги.

Ей-богу, коли еще нет, то скоро им станешь. Если будешь еще много слушать речи этого джентльмена — тебе каюк.

— Но дорога-то там есть, — торжествующе сказал сержант, — если знать, как искать ее со знанием дела. И очень старая дорога. Пошли со мной, увидите все целиком и полностью.

— Это дорога в вечность?

— Она самая, только без столба-указателя. Хоть он и не сделал ни малейшего движения, чтобы выпустить из камеры одиночного заключения свой велосипед, тем не менее он ловко защелкнул на брюках зажимы и тяжело пошел вперед меня в середину утра. Мы маршировали вдоль по дороге вдвоем. Ни один из нас не говорил, и ни один не слушал, что мог бы сказать другой.

Ударивший в лицо пронизывающий ветер выхватил и унес мрак сомнения, страха и недоумения, стоявший на якоре у меня в мозгу, как дождевая туча на холме. Все органы чувств, освобожденные от агонии справляться с существованием сержанта, стали со сверхъестественной резвостью работать над истолкованием себе на пользу радушного дня. Мир звенел у меня в ухе, как большая мастерская. Величественные свершения механики и химии были очевидны во всех направлениях. Земля горела невидимой предприимчивостью. Деревья были активны, где стояли, и бескомпромиссно свидетельствовали о собственной силе. Несравненные травы повсеместно присутствовали, наделяя Вселенную своими характерными чертами. Очень трудно вообразимые узоры создавались тем, что все видимое глазом совместно сливало свои безупречные разновидности в божественную гармонию. Люди, выделяясь белизной рубашек, миниатюрно работали на дальнем болоте, трудясь в коричневом торфе и вереске. Рядом стояли терпеливые лошади со своими полезными телегами, а среди валунов холма в отдалении набросаны были крохотные овечки на пастбище. В скрытности деревьев покрупнее были слышны птицы; они менялись ветками и беседовали без лишнего шума В поле у дороги стоял ослик, тихо, как будто осматривал утро кусочек за кусочком, не торопясь. Он не двигался, голова его была высоко поднята, и он ничего не жевал. Он выглядел, как будто полностью понимал эти необъяснимые радости мира.