Третий полицейский - [40]

Я увидел мудрость этого совета и стал раздеваться. Я ощущал себя почти что слишком усталым, чтобы выполнить эту простую задачу. Когда все мои одежки были уложены на пол, они оказались куда более многочисленными, чем я ожидал, а тело было на удивление белым и тонким.

Я кропотливо разобрал постель, лег в ее середину, вновь закрыл ее аккуратно и испустил вздох счастья и отдыха. Я чувствовал, будто вся усталость и все замешательства дня приятно опустились на меня, как большое тяжелое одеяло, несущее тепло и сонливость. Колени распустились, как розовые бутоны в густом солнечном свете, толкая голени на пять сантиметров дальше, ко дну кровати. Каждый из суставов стал болтающимся, глупым и лишенным настоящей применимости. Каждый дюйм моей персоны с каждой секундой все прибавлял в весе, пока общая нагрузка на кровать не достигла примерно пятисот тысяч тонн. Все это было равномерно распределено по четырем деревянным ногам кровати, ставшим к этому времени неотъемлемой частью Вселенной. Мои веки, каждое весом не менее четырех тонн, массивно скользили по глазным яблокам. Узкие голени чесались и уезжали в агонии расслабления, удаляясь от меня все дальше, пока пальцы ног не прижались плотно и счастливо к прутьям. Положение мое было совершенно горизонтально, тяжеловесно, абсолютно и неоспоримо. Объединенный с кроватью, я стал важным и планетарным. Далеко от кровати мне видна была внешняя ночь, аккуратно обрамленная в окно, вроде картинки на стене. В одном углу — яркая звезда, а другие звезды поменьше набросаны где попало с вели кой щедростью. Тихо лежа с мертвыми глазами, я тихонечко размышлял, как нова эта ночь, какая у нее четкая, непривычная индивидуальность. Умыкая успокоение зрения, она разлагала мой телесный характер на струения цвета, запаха, вспоминания, желания — всех странных несчетных сущностей земного и духовного существования. Я лишился четкости формы, положения и величины, и моя значимость была существенно уменьшена. Лежа так, я чувствовал, как из меня медленно убывает утомление, подобно отливу, отходящему по беспредельным пескам. Чувство было столь приятное и основательное, что я опять вздохнул длинным счастливым звуком. Почти тут же я услыхал другой вздох и услышал, как Джо бормочет какую-то удовлетворенную бессвязицу. Голос его был возле меня, однако, казалось, шел не из привычного места внутри. Я подумал, что он, должно быть, лежит рядом со мной в кровати, и осторожно прижал руки к бокам, чтобы случайно до него не дотронуться. Мне безо всякой причины почудилось, что человеку было бы жутко прикоснуться к его тельцу — чешуйчатому или слизкому, как у угря, или с гадкой шершавостью, как язык у кошки.

Это не очень-то логично — да и не лестно, — сказал он внезапно.

Что?

Насчет моего тела. Почему чешуйчатому?

Это я просто пошутил, хихикнул я сонно. Я ведь знаю, что у тебя нет тела. Кроме, разве что, моего.

Но почему чешуйчатому?

Не знаю. Откуда мне знать, почему я думаю свои мысли?

Ей-богу, я никому не позволю меня звать чешуйчатым.

Его голос, к моему удивлению, стал визгливым от раздражения. Потом он, казалось, наполнил мир своим недовольством, не говоря, но сохраняя молчание после того, как высказался.

Ладно, ладно, Джо, прошептал я успокоительно.

Потому что если ты нарвешься на неприятности, так можешь их иметь от пуза, окрысился он.

Джо, у тебя нет тела.

Тогда почему ты говоришь, что оно у меня есть? И почему чешуйчатое?

Тут у меня появилась странная идея, не недостойная Де Селби. Почему Джо так встревожился от предположения, что у него есть тело? А что, если у него есть тело? Тело, внутри которого находится еще одно тело, тысячи таких тел друг в друге, как кожицы лука, уходящие к некому невообразимому концу? И не звено ли я сам в огромной цепи неощутимых существ, а знакомый мне мир — не внутренность ли это просто существа, чьим внутренним голосом являюсь я сам? Кто или что является сердцевиной и какое чудище в каком мире есть окончательный, ни в ком не содержащийся колосс? Бог? Ничто? Идут ли ко мне эти дикие мысли Снизу, или же они только что впервые забродили во мне для передачи Наверх?

Снизу, тявкнул Джо.

Спасибо.

Я ухожу.

Что?

Сматываюсь. Через две минуты увидим, кто чешуйчатый.

При этих нескольких словах мне немедленно сделалось дурно от страха, хотя смысл их был чересчур значительным, чтобы понять его без более подробного рассмотрения.

Чешуйчатая мысль — где я ее взял? — вскричал я.

Свыше, крикнул он.

Озадаченный и испуганный, я пытался разобраться в сложностях не только своей промежуточной зависимости и цепной неполноты, но также и опасной дополнительности и стыдной неизолированности. Если предположить…

Слушай. Вот что я скажу тебе перед уходом. Я — твоя душа и все твои души. Я ушел — ты умер. Прошлое человечество не только подразумевается в каждом вновь рожденном человеке, но и содержится в нем. Человечество — это постоянно расширяющаяся спираль, а жизнь — луч, кратко играющий на каждом последующем ее кольце. Все человечество от начала своего до конца уже здесь, но луч еще не прыгнул за тебя. Следующие за тобою земные потомки немо ждут и верят, что твое водительство, как и мое и всех людей во мне, сохранит их и поведет свет дальше. Ты сейчас — не в большей степени вершина линии твоих людей, чем была ею твоя мать, когда ты был у нее внутри. Уходя, я забираю с собой все, что делает тебя тобой, — уношу и все твое значение, и важность, и все сгустки человеческого инстинкта, и аппетит, и мудрость, и достоинство. За душой у тебя не останется ничего, и дать ожидающим тебе будет нечего. Горе тебе, когда они тебя разоблачат! Прощай!