Она прибежала в одном платьице, в резиновых сапогах на босу ногу, а на улице ноябрьская погодка с дождем и снегом. Лариска стояла на пороге и твердила, как заводная:
— Домой я больше не пойду, возьмите меня к себе, Лариска мне пожаловалась, что мать ее пьет уже который день.
Утром она и в школу не захотела идти, сидела у нас дома одна, а ее мамаша, конечно, кинулась в розыски. Короче говоря, попала она к нам, когда мама уже дома была. Она устроила скандал, кричала, что мы не имеем права принимать чужого ребенка. Мама пыталась с ней поговорить, но она не захотела. Она сказала:
— Воспитывать, небось, будете? Не ваше собачье дело — извините за грубость. Лариска, собирайся!
Кое-как успокоили их. Уговорили Лариску идти домой — все-таки она ей мать.
Когда они ушли, мама сказала мне:
— Никогда не бросай Лариску, пусть она всегда к нам приходит.
— Да, мама, — сказала я, — мы и сидим вместе.
— Вот и хорошо. Скажи ей, пусть к нам приходит, когда захочется.
Еще раза два уходила Лариска из дому, потом перестала. От нас она не вылазила, и я была в курсе всех ее дел. Лариска помудрела. Она как-то сказала мне:
— Самое ужасное, Катя, что мать мою только могила исправит. И когда я это поняла, мне стало ее жалко. Безумно. Знаешь, с чего у нее все пошло? Мой отец бросил ее, когда я должна была вот-вот на свет появиться. Единственное, что я хочу, Катя, — уехать подальше от всего этого. Но сейчас мне деваться некуда…
Дома оказались обе: и Лариска, и мамаша.
Мать пировала, Лариска сидела за столом и читала книжку.
Я не знала, что мне делать, и стояла у порога. Спрашивать Ларискину мать о работе сейчас бесполезно — это ясно, как божий день. Уйти сразу вроде бы неудобно. Лариска все-таки заставила меня раздеться, и я присела на краешек стула.
— К тебе, между прочим, по делу пришли — спросить, за что ты любишь свою работу, — сказала Лариска матери.
— Вовсе не за этим, — сказала я, и сделала Лариске глазами.
— Нет, я скажу, коли так. Идите в официантки — не пожалеете.
Дальше она распространяться не стала, все пыталась нас угостить, но мы сбежали к нам.
Что же ты скажешь о моей матери, если тебя спросят? — сказала Лариска, когда мы с ней уселись с ногами на диван.
— Что скажу? Не знаю…
В комнату вошли ранние сумерки. Свет не хотелось зажигать. Чуть-чуть звучал магнитофон.
— Господи, сколько у вас книг, — вздохнула Лариска. — Они здорово украшают комнату, даже если их не читать.
— Да…
— Скоро Новый год. Ты ждешь его?
— Это мой любимый праздник. От одного запаха елки можно сойти с ума… Мне всегда кажется, что это запах ожидания.
— Как ты сказала? Запах ожидания… Ожидания чего?
— Чего-нибудь хорошего.
Лариска засмеялась.
— Не надо смеяться.
— Я над собой. Я уже ничего не жду хорошего.
— Ты из-за матери?
— И да и нет. Иногда мне кажется, что я буду такая же… как мать.
— Откуда ты взяла?
— Я читала про наследственность, что эти, как их там, гены, что ли. Вот и я влюбляюсь на каждом шагу, и мне хочется взаимности.
— Мне тоже.
— Тебе, Катюша? Ты такая еще малышка…
Мы посмеялись, и Лариска снова возвратилась к нашему разговору:
— Что же ты все-таки скажешь о моей матери, если тебя спросят?
— А ты что бы хотела?
Лариска немного подумала.
— То, что я хочу, будет неправдой.
— Но работает-то она хорошо — ты сама говорила. Директор ресторана доволен.
— Если бы она не была такой красивой, все было бы
— по-другому, мне кажется. Ей поэтому и бешеные чаевые
дают, не как другим.
— Чаевые — это ужасно.
— Я об этом ей говорила, но она меня сразила знаешь чем? Она сказала: «Если бы не эти деньги, у нас бы не было красивых вещей». И она права: зарплаты бы не хватило, а отец ничего не платит — они, кажется, не расписаны. И самое ужасное — я люблю хорошо одеваться, и она это знает…
В день, когда состоялось собрание, наш класс встречал всех огромным плакатом:
«Кем быть — вот в чем вопрос».
По этому поводу Юрка Дорофеев сказал:
— Как не стыдно передирать у Шекспира! Другое дело — я.
И пошел к доске. Развернул длиннющий плакат — от верхней планки доски и до пола.
— Клара, — сказал он, — вот что ответил один умный человек на вопрос анкеты. Я к нему присоединяюсь:
«Нынешняя молодежь привыкла к роскоши. Она отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших.
Дети спорят с родителями, жадно глотают еду и изводят учителей.
Сократ (470–399 гг. до н. э.)»
Представляете, что началось, когда мы прочли дату!
Маруся еле-еле утолкла нас на свои места. Я спросила Юрку, где это он выкопал такую редкость.
— В одном журнале, — уклончиво ответил он.
Пришли первые и последние гости — папа Бедной
Лизы, известный в городе хирург. Он прочел плакат и тоже смеялся.
Тут Рац поднял руку и сказал:
— Взрослые мы или дети — на этот вопрос я хочу ответить в стихотворной форме. Можно?
— Ладно, шпарь по бумажке.
— Кстати, отгадайте автора.
И он начал:
А годы вертятся, проходят, улетают,
И есть о чем припомнить иногда,
Тогда любовь свою я вспоминаю,
Ушедшую так рано от меня.
Девчонкой рыженькой она мне показалась,
На самом деле беленькой была.
Ее глаза манили меня в дали,
Ее уста мне говорили: «Да!»
Я долго мучился потом, что был мальчишкой,
И сейчас, бывает, вспоминаю лишь ее.
