Третий эшелон - [26]

— Трудно стране, Александр Федорович. Очень трудно. Надеяться нам не на кого: союзники выжидают. Но мы наступать будем. Под сапогом жить не привыкли.

Они замолчали, думая каждый о своем. Потом заговорил Фролов:

— Заели меня хозяйственные заботы. То одно, то другое. Своим делом и заняться некогда…

Листравой оживился:

— Павел Фомич, а в чем ваше дело состоит? Ну, как политического комиссара, скажем…

Вопрос этот застал Фролова врасплох. В самом деле, в чем? Сердцем и рассудком, кажется, понимаешь… «Обеспечивать выполнение приказов командования, заниматься подбором и воспитанием кадров, заботиться о морально-политическом состоянии личного состава…» Все точно и в то же время так расплывчато. А вот этого Пилипенко к какому разряду отнести? Как обойтись с Красновым, если он оказался трусом? Пацко не получает писем от своей Марфы. А начальник политотдела тут при чем?

Не найдя простых и доходчивых слов, Фролов процитировал машинисту отрывок из положения о политотделах. И сам страшно покраснел за неумение объяснить то, что понимал сердцем. Завистливо подумал: «Небось Листравой бы в два счета рассказал про свою службу».

Машинист выслушал Фролова, заметил:

— По моему разумению, туману тут напущено, канцелярщиной пахнет. Я мыслю так. Просветить душу человека вы обязаны. И сказать, когда надо: вот где у тебя темное пятнышко, браток. Давай-ка, дружок, вместе очистим. Вы должны душу людей светлой делать. Человек со светлой душой — самый верный. Он и в труде первый, смекалистый, и на войне подходящий: смелый, твердый. Светлая сталь, к примеру, всегда крепче, чем с пятнышком. Правильно я мыслю?

Фролов помедлил с ответом: слова машиниста поразили его своей мудростью.

— Пожалуй, да, — согласился он, смущенно потирая лоб. — Но чтобы делать людей просветленными, как вы говорите, нужно самому быть ясным. Амы тоже люди. Грешны бываем…

И Фролов покраснел, вспомнив, как он только что огорошил машиниста цитатами. Александр Федорович, наоборот, оживился:

— Во-от хорошо. Потому партии и верят. Из плоти она. Бог совсем чистый да безгрешный, так много ему верят? Мало! А коммунистам — почитай, добрых полмира. В партии, по-моему, как получается? Один в одном деле умнее и прозорливее, другой — в другом. Тот ученее, а этот трудолюбивее, прилежнее. В целом выходит что паровоз все равно: собран по винтику, по гаечке неприметной, а мчит состав, будь здоров! Локомотив революции! Понимать надо…

— А вы почему же не в партии?

— В душе я, почитай, партейный, Павел Фомич. Беда, устойки маловато: все в глаза ляпаю. Непорядок попался — режу напрямик. Кому понравится? Должно быть, пудовую свечку у нас там заказали начальники: уехал с глаз, может, не вернется… Дудки, вернемся!

— Обязательно вернемся, Александр Федорович!

— Вернемся да еще настырнее будем. Война подкует.

После бани Краснов послал Илью и Цыремпила за хлебом.

— Тронут вашей любезностью, папаша! — прокричал Пилипенко, вскакивая в кузов машины.

Пекарня размещалась на самом краю городка. В мглистом рассвете лучи фар выхватили ее покосившиеся грязные двери, вывеску, поленья, сложенные у стены.

— Свет выключай, антихристы! — закричал, появляясь в дверях, низенький широкоплечий человек в белом халате. — Гаси свет, кому говорю, лихачи нечестивые! Кто вас только родил и зачем?..

— Чтобы получить у вас хлеб вот по этому наряду, — живо отозвался Пилипенко, выпрыгивая из кузова на землю, подал пекарю бумагу, заверенную круглой печатью.

— Ну зажги же свет, апостол царя небесного! — потребовал пекарь, силясь в темноте разглядеть буквы. Убедившись в правильности документа, развел руками:

— Нету. Не готов, братцы, хлебушек.

— Проверим.

Илья легко отстранил пекаря и вошел в помещение. За ним хотел пройти и Цыремпил, но пекарь загородил дверь.

— Стоп! Вход посторонним запрещен! Свет, свет гаси!

Шофер выключил фары.

— Значит, без хлеба оставил нас, апостол? — Илья оттолкнул пекаря от дверей. — И кого оставил? Сибиряков! А где-нибудь в заначке не спрятал? — Пилипенко выразительно подмигнул. — За иконой, к примеру, в углу?..

— Счастье твое, что ты сибиряк. Показал бы я тебе заначку, лупоглазый нехристь!

Пекарь захлопнул дверь, звякнул крючок, кинутый в петлю.

Друзья стали совещаться. Батуев постучался в дверь.

— Сказал вам: «Нету!» И нечего дверь ломать, — сердито загремел голос пекаря.

— А сколько ждать?

— Час.

— Ждем, — тихо сказал Пилипенко и неожиданно закричал: — Вася, заводи машину! Ну его к черту!

А сам тихонько подошел к двери. Шофер завел мотор, не понимая Пилипенко.

— Есть кто живой? — басом, изменив голос, спросил Илья, барабаня ногой в стенку. — Эй, откройте!

Стукнула задвижка: Пилипенко распахнул дверь.

— Прошу прощенья! Где бы нам погреться? — на-

ивно спросил Пилипенко, по-ястребиному глядя на пекаря и улыбаясь.

— С бани только что. Заходи, ребята. Папаша в гости зовет!

Шофер заглушил мотор и вместе с Батуевым прошел в помещение.

— Без хлеба возвращаться нельзя, — говорил Илья, снимая телогрейку. — Так ведь, папаша? Так. Боевое задание получил — умри, а выполни.

Не дождавшись ответа, предложил:

— Скидывай телогрейки, ребята! Граммов по триста корочки не найдется с мякушкой? А, отец?