Третье поколение - [54]

Уже после суда, спустя некоторое время, выясни­лось, что достаточно было Творицкому сказать одно слово, чтобы натолкнуть следствие на правильный путь, а может быть, и дать возможность поймать непосред­ственных преступников. Но слова этого он не сказал ни следствию, ни суду, хотя Кондрат Назаревский и был уверен в том, что Творицкий что-то знает. В этом Наза­ревский убедился после того, как раза два побеседовал с подсудимым еще до суда. Он тогда расспрашивал Тво­рицкого обо всех наиболее значительных моментах его жизни, начиная с самого детства. И, отвечая на вопросы Назаревского, Михал не то что проговаривался, а как бы путался... Да и не удивительно: были моменты, рас­сказать о которых означало бы для него отказаться от своих привычек и убеждений, вытряхнуть из себя соб­ственную душу, перекроить ее на другой лад и начать жить сызнова. И он стискивал зубы и начинал заглажи­вать шероховатости в своих рассказах. Тут проявлялась его инстинктивная хитрость, закоренелый страх за са­мого себя.

Таким образом, суд в конце концов остановился на одном пункте, который был ясен и доказан: Тво­рицкий держал у себя украденные в банке государ­ственные деньги. Денег было несколько сот тысяч. При ограблении банка убит караульный, стоявший у входа. Творицкий сам признался, что знал об этом: еще до того, как он нашел деньги, было немало слухов и тол­ков. Только ли нашел он их? Это все время пытался выяснить суд. Творицкий запрятал деньги с твердым намерением никогда их не отдавать, и признался он в этом только случайно. (Сам сказал, когда следователь поймал его на слове.) Творицкий знал, что из-за этого ненормально шло строительство около Двух Хат, что некоторая часть рабочих разбежалась, испугавшись трудностей. Правда, все это было преодолено, но факт остается фактом. Михал Творицкий покушался на убийство жены за то, что она все время старалась раскрыть его преступление. Не зная еще о том, что у него спрятана такая крупная сумма, жена указывала ему на вредительский характер его действий. Но он со­вершенно сознательно выступал против справедливых доводов своей жены.

Когда Творицкому было предоставлено слово, он, как умел, говорил не о самом деле, а о том, как много горя он за свою жизнь видел.

После обвинительной речи выступил защитник. Он тоже начал с этого самого «горя» и с «житейской за­битости» подсудимого. Все это, конечно, было пра­вильно, но освещалось это с точки зрения некоей безыс­ходности, бесперспективности, с точки зрения пассив­ности субъекта в этом «горе», и, таким образом, давало повод к самоудовлетворению своим пессимизмом.

Речь защитника была довольно продолжительной, и в одном месте ее неожиданно перебил голос из пуб­лики:

— Я тоже был подпаском и батраком. Стало быть, по-вашему, мне можно простить, если я в личных инте­ресах прикарманю казенные деньги, хотя пропажа их и повредила бы большому делу?

Председатель зазвонил в колокольчик. Кондрат На­заревский усмехнулся: его мысли встречали поддержку в массах.

Когда Назаревский поднялся на трибуну, многие из присутствовавших его узнали. Вспомнили послевоенные времена, когда он стоял тут же со своим отрядом.

— Товарищи! Давайте взглянем на подсудимого с точки зрения того, что он сам о себе говорит, — начал Назаревский свою речь. — Перед нами темный, пришиб­ленный человек, перенесший много горя. Скажем еще и так: человек с рабской душой. А вот на столе лежит его одежда, в которую он зашил пачку денег, собираясь их тратить. Взглянем на эту одежду. Она рваная, за­скорузлая, дурно пахнет, хотя в нее прятали — и, мо­жет быть, не раз — крупные деньги. Не лучше выгля­дит и хата — настоящая нора, в которой жил этот че­ловек. Таким же было и его детство, это факт. Что же должен делать такой человек — любить все это или из­бавляться от этого? Ясно, что избавляться! Мы все ста­рались и стараемся избавиться от этого. Однако в дан­ном случае мы видим последствия попытки иначе ре­шить вопрос. У этого человека есть ребенок, дочурка. Она еще не знает, что такое мир, что такое жизнь, а между тем уже страшится жизни, боится окружающего мира. — Зося подняла голову и стиснула зубы. Боль обожгла сердце. — Все, что вокруг тебя, — страшно, ни­кому и ничему не верь, доверяй только себе, надейся только на себя, если можешь, круши все, что не ты, воюй со всем! Но ты один, а перед тобой весь мир; зна­чит, открытой войны тут быть не может. Вот и возни­кают и вырастают в человеке хитрость, жадность, мо­шенничество, бессовестность, замкнутость, злобная не­доверчивость, себялюбие, черствость. А ведь он видел горе и, стало быть, должен бы сочувствовать! Но тут сочувствие отрицается. Так все превращается в свою противоположность. Человек этот спрятался в свою нору. Он отгораживает ее от всего света и дичает там. Представим себе на минуту, что мы всё это возвели в принцип нашей общественной жизни. Общество, стало быть, — это сплошные мелкие норы, ненавидящие одна другую. Кто пришел бы к этому человеку, чтобы беско­рыстно помочь ему? И как поступил бы этот человек? Он принял бы помощь, льстиво заглядывая в глаза, а потом, использовав оказанное ему сочувствие, прогнал бы пришедшего вон!