Третье поколение - [38]

— Почему вы не здороваетесь с ним? — обратилась девушка к подругам. — Ведь это мой отец.

Подруги одна за другой подошли к Нестеровичу и пожали ему руку. Одна из них вдруг прыснула и покрас­нела от смущения. Нестерович видел, что это без при­чины, просто от молодости, и, взглянув на девушку, улыб­нулся.

Она тут же стала оправдываться.

— А почему ты его называешь Антоном Павлови­чем? — спросила хохотушка у той, что поцеловала Нестеровича. — Ведь ты же не Антоновна!

— Ты не раз говорила, — вмешалась другая, — что твоего отца убил офицер.

— Она моя воспитанница, — сказал Нестерович. — Ну, не то чтобы воспитанница...

— Я у него жила два года и училась в начальной школе.

— Так это кузнец? — догадалась хохотушка. — Она нам рассказывала. И про вашего смешного соседа, про портного, рассказывала.

— У вас когда кончается вся эта институтская му­зыка? — спросил Нестерович, озираясь по сторонам, где бы присесть.

Ему не хотелось сидеть. Наоборот, после целого дня хотелось пройти пешком километров двадцать. Но он сам себе казался чересчур громоздким в этой комнате, среди молодых девушек. Хохотушка, чего доброго, снова начнет смеяться. Хоть он по возрасту им и неровня, но такая уж была атмосфера в этой комнате — на него словно ветром молодости повеяло.

— Наша институтская музыка окончится через три месяца, — сказала хохотушка. — Вы спрашиваете, когда мы окончим институт?

— А тогда что?

— А тогда — работать.

— И кем же ты, Иринка, будешь?

— Будем воспитывать молодое поколение! — отве­тила за Ирину хохотушка. — Мы будем педагогами, на­ставниками, воспитателями.

— Вы же знаете, Антон Павлович! —сказала Ирина.

— Я знаю твой институт, — начал было оправды­ваться Нестерович, но хохотушка снова перебила и ска­зала серьезно:

— Мы будем помогать партии выкорчевывать из со­знания людей то, что накапливалось веками, и воспиты­вать в молодом поколении социалистическое...

— Об этом мы спорили, когда вы вошли, — сказала Иринка. — Мы читали Маркса: традиции всех умерших поколений висят кошмаром над сознанием живых. Я им говорю: смерть моего отца я воспринимаю трагически. Что в этом плохого? Иначе я не могу! А она мне гово­рит, что уже само слово «трагически» принадлежит ис­чезнувшим поколениям.

— Я не так сказала, — смутилась хохотушка. — Мы вообще ничего еще не сказали! Только начали говорить.

— Выкорчевывать из сознания людей надо не траги­ческое, а эксплуататорское и рабское.

Никогда не думала Ирина, что сказанные ею сейчас слова спустя некоторое время претворятся в совершенно конкретное для нее дело, станут как бы программой и породят множество и печальных и радостных мыслей. И все это будет основной сутью самого конкретного и беспощадного выкорчевывания всего эксплуататорского и рабского из души, так сказать, забитой, и воспита­ния души, еще не тронутой тлетворным действием веков.

— Ну, мы пошли, нам пора! — сказала хохотушка, подавая Нестеровичу руку. — Будем знакомы.

Нестерович приподнялся и пожал протянутую руку. Три девушки вышли.

— Это я их прогнал?

— Ну и что? Вернутся вечером. Надо же нам пого­ворить. Может, зайдем к Кондрату?

— А он тут? Он же писал мне еще из...

— Его совсем недавно перевели сюда.

— Дай адрес... Хотя нет... Лучше сейчас зайдем.

— Пойдем... А и правда, я вспомнила... Где теперь тот портной, ваш сосед?

— Ведь я там уже много лет не был, не знаю.

— Года четыре тому назад, когда Кондрат был упол­номоченным в том районе, он встретил однажды порт­ного в городке.

— А мы опять с тобой туда поедем. Хорошо? При­едешь ко мне?

— Зачем туда?

— Я ведь еду туда. Болота осушать, торф рыть, элек­тростанцию строить. Целыми днями над сметами и пла­нами просиживаю. Меня назначили хозяином всего этого дела. Страшно... Так что кончай институт и — ко мне, туда, под Две Хаты, отдохнуть перед работой. Одевайся, пойдем к Кондрату.

Ирина кружилась возле него, не попадая в рукав пальто. Он подумал, что она это делает нарочно, как в детстве, когда плясала под его музыку казачка или садилась к Кондрату на плечи.

— Коза! — сказал он с напускной суровостью и на­тянул рукав на ее руку.

Они вышли. Город был озарен лучами вечернего солнца.

Через несколько дней Нестерович приехал в район. Стоял март месяц. Хвойные леса зеленели. В поле чер­нели прогалины. На болотных кочках рыжела прошло­годняя осока. Дни стояли солнечные. Вода собиралась в ложбинах, а к ночи подмерзала. К концу месяца во­дой залило болота и гати.

Однажды проездом Нестерович остановился у Двух Хат. Он знал, кто живет в его доме: еще в первый год после войны, будучи в этом районе председателем, он отдал свой дом одному пришлому человеку. Сейчас он зашел во двор к портному. Хата совсем сгнила и осела. Никаких следов забора не осталось. На завалинке, до­ставая головой до окна с выбитыми стеклами, стоял большой петух и спесиво поглядывал по сторонам. Из головы его сочилась кровь. Видимо, это был завзятый драчун, жестоко пострадавший в недавних боях.

Нестерович рассмеялся: «Погулял? Уж не ты ли сей­час хозяин этого дома?» Он заглянул в разбитое окно. Плесень покрывала стены. Лягушка, ожившая к весне, сидела на полу и таращила круглые навыкате глаза. Не­стерович плюнул и пошел в бывшую свою хату. Там его узнали. Хозяин захлопотал, засуетился. Но Нестерович сказал, что зашел на минутку, проездом, что есть не хо­чет. Он только хотел узнать, куда девался портной.