Третье поколение - [27]

Жители трех деревень вырабатывали гонт и этим жили. Особенно большого сбыта гонт не имел, тем не менее, занимаясь этим делом беспрерывно, человек все же мог прикупать муку, чтобы было куда досыпать тол­ченую кору. И только временами, когда где-нибудь слу­чался пожар, гонта покупали больше. В таких случаях сюда приезжали и издалека, даже из тех мест, где нахо­дился хутор Скуратовича, а оттуда было верст семь­десят.

В двух хатах у дороги жили люди, которые были всем нужны. В большой хате жил кузнец. Впрочем, за­нимался он не одним кузнечным делом. У него был кло­чок земли, которого едва хватало на то, чтобы прокор­мить коня и корову. Кузнец был человек трудолюби­вый, без дела ни минуты сидеть не любил. Знали его и в городке, верст за тридцать отсюда. Зимой его можно было встретить там на базаре: он привозил на продажу штук двадцать вил, пяток кочерег и какое-нибудь само­дельное долото или пару ножей. Кондрат Назаревский помнил его с малолетства.

В меньшей хате, с одним глядевшим на дорогу окош­ком и без всяких холодных пристроек, жил портной-кожушник. Ни земли, ни лошади он не имел, дома сидел мало. Половину своей жизни пробродил по свету с не­мудрящей иглой и шил людям кожухи. Тем и жил и кормил семью.

Кузнец был высок ростом и крепок здоровьем. Порт­ной выглядел человеком болезненным. Он был сутоловат, лыс, боялся холода. Сердце имел мягкое и чувстви­тельное к людям своего круга. В годы войны работы ему не хватало; он еле сводил концы с концами, нани­маясь то молотить, то косить. Портной и его сосед-куз­нец были еще и музыкантами — оба играли на скрипке; кузнец играл первую, портной — вторую. Играли они то, что было в обиходе у местных жителей — польку, крако­вяк, чечетку. Играли часто. Нанимали обычно парни, платили хлебом и салом.

В ночь, когда в этом глухом углу произошли не­обычные для местных жителей события, был сильный мороз. Только к утру потеплело. Потянулся туман, и небо заволокло облаками. А с наступлением вечера вы­сыпали звезды, выглянула луна. Портной возвращался с хуторов, где он шил кожухи, нес в мешке за плечами каравай хлеба, а в руках — жбан капусты. Чтобы со­кратить путь, портной шел мимо заброшенной лесо­пилки. Только что стемнело, и черный силуэт лесопилки едва вырисовывался на фоне елок и сосен. Портной шел медленно и, как всегда, громко кашлял и отпле­вывался. От тропинки, по которой он шел, до лесопилки было шагов пятьсот. Портной остановился, чтобы скру­тить цигарку. И вдруг ему показалось, что около лесо­пилки сверкнул огонек...

— Волки, дьяволы, собираются, — пробормотал себе под нос портной и прибавил шагу. Однако вскоре он остановился в раздумье. Слишком высоко сверкнул огонь, будто в окне, а окна лесопилки не у земли. Во всяком случае, волчьи глаза так высоко сверкать не могли. — Что за черт! В лесопилке огонь горит? Да ведь там давным-давно окна досками заколочены. Сквозь щели, что ли, светится огонь? Кто же его там зажег? Наверно, люди добрые разбирают себе пома­леньку старую постройку, а я ничего и не знаю! По­чему бы, коли так, и мне пяток бревен не взять? Ника­кого греха не будет. — Портной подумал о том, что ле­сопилку поставил князь, а держал ее арендатор: два сапога пара... «Теперь их унесло к чертовой матери, будто корова языком слизнула обоих... Чем гнить этим стенам, пусть лучше народ попользуется...» Хр... Тьфу!

Со смаком откашлявшись, портной решил незаметно подойти к лесопилке и проверить, в самом ли деле раз­бирают там без него стены. Он приблизился шагов на сто и прислонился к сосне, огонь еще раз блеснул и по­гас. Вдруг портного обуял страх: он заметил, что из трубы лесопилки идет дым. «Печь-то там есть, — мельк­нуло у него в голове, — но кто ее топит?» Страх усили­вался с каждой минутой.

Тут следует сказать несколько слов о портном. Лич­ность его сформировалась еще в довоенное время, когда он ходил по людям и шил кожухи. А у каких людей он бывал? Большей частью ему приходилось работать в глухих углах, где овчины выделывались самими кре­стьянами. У кого не было своих овчин, тот брал их у богатого соседа, а потом отрабатывал. Сермяжное сукно и полотно тоже были своей выделки. Из своего товара шили сапоги, из своего лыка плели лапти, — что кому по средствам. Деятельность портного распростра­нялась верст на сто вокруг. Он шил кожухи и на хуторе Скуратовича, бывал и в другой стороне, за столько же верст от своей хаты. Зимними ночами он просиживал за работой до третьих петухов, они и заменяли ему часы: третьи петухи пропели — стало быть, спать пора. Часов в таких заброшенных углах никто и не знал.

Обычно в хату, где портной шил кожух, каждый ве­чер собирались на посиделки. Портной ухитрялся и шить и рассказывать. А рассказывать было о чем: всегда среди людей, чего только не наслушаешься! Он перено­сил с места на место и правду и выдумку, а потом свои же рассказы получал обратно от прежних слуша­телей уже в новом варианте. И сам уже не узнавал своего рассказа.

За свою жизнь портной наслушался самых невероят­ных и фантастических историй о колдунах и чертях, о панах и мужиках, о попах и ксендзах. И, конечно, самым интригующим в них был тот момент, когда рас­сказчик, разжигая нетерпеливое любопытство слушате­лей, выводил на сцену черта в образе франтоватого бар­чука, который и начинал свои злые шутки над челове­ком. Так, например, однажды паничи наняли музыканта играть у них на вечеринке. Бедняк скрипач даже полу­чил полтинник в задаток. И вот привезли его в барские покои, где все сверкало золотом. Пораженный невидан­ным богатством, музыкант проиграл часов шесть без передышки, но вдруг оглянулся и увидел, что стоит он со своей скрипкой у себя за капустником, на болоте, до пупа затянутый в трясину... А то поменялся человек с барчуком трубками. Но тут барчук расхохотался и исчез, а у человека в зубах вместо трубки — вонючая кость.