Травень-остров - [37]

Венн спохватился, пошел в дом, в отведенный ему закут. Там Андвар ему воды полил, обмыться помог. Новая исподняя рубаха была снежно-белая, из тонкого полотна сделанная, вышивкой красной и синей изукрашена, знаками громовыми и птицами-соколами. Верхняя же рубаха из виданной, да на ощупь незнакомой материи: из белого шелка, тоже с красной охранной вышивкой, конские головы изображавшей. Зорко знал, как нелегко женщинам дается труд ткацкий, как непросто вышивку сделать, не ошибаясь. Знал, а потому оценил щедрость хозяйскую и гостеприимство. Шелк же, как успел венн узнать и дома от людей мимоезжих, и уже по дороге от сегванов услышать, и вовсе на вес золота был. Везли его из какой-то далекой земли через Аррантиаду, а торговали им в Галираде одни только арранты: только им в той далекой стране шелк продавали, а более никому. Тот народ, что шелком владел, секрет шелка свято хранил.

На двор выйдя, увидел Зорко, что солнце уж краем за крыши соседних домов цепляется. Около саней уже стояли трое дюжих молодцев, все в белых рубахах, да только не в шелке. Андвар следом за Зорко вышел, тоже в белое переоделся парень, а и ему шелков не досталось. Смотрел на рубаху Зорко, завидовал. Венну не жаль было рубаху эту Андвару отдать — у венна и своя в коробе лежала, и чистая, и белая, только льняная. Но понимал: нельзя, да и Андвар не примет. У сегванов все так шло, как веками заведено: уж если целый сход собрали, чтобы решить, каково кунса хоронить, то и похороны — строго порядку следовали. Точно указано было, кому где быть, что делать, какую одежду носить, и не Зорко этот порядок менять назначено.

Из ворот появился Ранкварт, тоже в белом шелке.

— Берите сани. Вот Охтар, он укажет, куда нести. За ним пойдете.

Сказав это, Ранкварт тут же исчез куда-то, зато худощавый маленький старик, рядом с широкоплечим кунсом потерявшийся вовсе, теперь заметен стал. Совсем седой был Охтар-бонд, наставник Андвара, волосы под ремешок убирал и бороду не стриг на новый лад, а только расчесывал. Ныне на две пряди он ее разделил и концы тех прядей под ремень заправил. Сухощав был Охтар, жилист, но, видно, немощен уж плотью стал, однако руки у старика красивы были: ровные, ловкие и сильные, как у молодого. Много работал Охтар в последнее время, как Зорко разумел, успеть хотел то, чего раньше не успел, и умение свое Андвару передать.

— Ты на санях узор творил? — спросил старый сегван у Зорко. Голос у мастера на диво звучный, сильный оказался. Должно быть, не только резьбе, но и пению Охтар Андвара учил.

— Моя работа, Охтар-бонд, — почтительно отвечал венн.

— Не вовсе скверно, — похвалил старик. — Думал старый Охтар, только вельхи еще дерево, как то положено, ценят. Считаю, ошибался. Пошли, — кивнул он, не делая промежутка меж последними словами, сразу направляясь к воротам. Вот Охтара-бонда белым шелком удостоили, а в руках он нес ларец. Солнце закатывалось уже, и на дворе воины с факелами появились, но и в сумерках рассмотрел Зорко, каков ларец старый мастер изготовил! Был он не просто резным, а с инкрустацией деревом разным и костью. Явлены на ларце были подвиги боевые, враги поверженные и чудища, коих воины доблестные побивают. Ясно, что работал старик уже после схода, иначе откуда тогда чудища появились? Дивная работа была, а все ж не по сердцу были Зорко воины с мечами и тела мертвые.

Нести сани было просто, помощники у Зорко здоровые оказались. Вслед за Охтаром, несмотря на старость бойко по деревянным мостовым шагающим, двинулись они вниз, на полночь и закат, туда, где лиловело высокое небо. Сегванский конец Галирада стоял на излучине берега как раз там, где излучина эта переходила в ровную береговую линию. Свежий соленый ветер постоянно гулял здесь по улицам, и дыхание это ощущалось повсюду. Но само море покуда скрывалось от Зорко за изгородями и домами.

Впереди и позади венна и троих молодцев, несших на плечах сани, следовали другие бонды и кунсовы люди, все с поклажей, все нарядные и печальные: и впрямь, хоть и суров, и крут нравом был Хальфдир-кунс, а, видно, знаменит и почитаем.

«Может, и не зря тогда я меч в трапезной поднял? — подумал венн, глядя на все это великолепие. — Коли так, богами это мне зачтется. Коли нет — воздадут за ослушание Правде».

Смеркалось быстро, будто город в пучину погружался, а уж причалы и вовсе темнота залила. Воины сегванские, однако, столько факелов зажгли, что оступиться и плохо видящий не смог бы.

И вот, едва поворот миновали, Зорко его увидел. Огромная, уходящая к почти пропавшему уже овиду ширь открылась перед ним. Сейчас, в предночной час, казалось море ему единым существом, черной маслянистой шкурой покрытым, и существо это ворочалось и колыхалось всем невиданным и необъятным телом своим, ворчало и фыркало, словно собиралось ко сну, да его потревожили. Исполинской, ни с чем не сравнимой мощью обладало это водяное тело, заполнившее собою великие просторы, и Зорко своим малым разумом не мог постичь открывшейся ему внезапно огромности. Только одно он понял сразу: море было не просто великим скоплением соленой воды; оно было живым, и это живое мигом уставилось на него, нового человека, тьмами-тьмущими невидимых своих глаз, оценило во мгновение и узнало, а другим несчетным числом глаз осталось равнодушно и отрешенно, и смотрели те глаза и ввысь, и внутрь самого моря, и еще неведомо куда. И только ритмичный рокот, кой не сразу Зорко толком услышал, свидетельствовал: сердце у моря одно, а бьется оно с человеческим соразмерно. Силой и великостию своею превосходило море всех веннских богов, даже и Солнце, и Грома, но не имело оно лика, кой открывался бы людям, а потому нельзя было с морем говорить: с ним можно было только свыкнуться.