Травень-остров - [26]

У веннов не так было. Никаких мечей. Разводили для охраны только круг из костров, зане огонь очищает. Сходились в середине матери родов, чуть далее рассаживались кругом кудесники и старшины, а меж внутренним и внешним кругом костров собиралась остальная вервь. Те же, кому в сходе участвовать не полагалось, но и присутствовать при сем не возбранялось — парни-подростки с одной стороны, девушки — с другой, — стояли за внешним огненным кругом, хворост подбрасывали да слушали, учились, на старших глядя, как речь держать, как судить по справедливости, как думать.

У сегванов ко двору, где стоял дом для советов, ни единая женщина не допускалась. Подойдя к дверям, провожатый, кивнув на Зорко, доложил что-то занимавшему место у входа другому воину, старшему по возрасту, да и доспехи у него были побогаче. Старший скрылся в дверях и некоторое время спустя появился вновь вместе с худощавым человеком лет сорока, невысокого для сегвана роста, с залысинами, темноволосого, коротко стриженного и, так же как и у Ранкварта-кунса, с ухоженной бородой. Был этот новый, однако, приятен, ликом светел, а серые глаза его были не водянисто-рыбьими, как у большинства сегванов, а теплыми, как кажется теплой серая шерсть собаки в сравнении с серыми космами тумана. Одет мужчина был богато, не хуже Ранкварта, а золотая шейная гривна и выбившийся из-под зеленого рукава рубахи серебряный обруч свидетельствовали даже знатность его.

«Кто ж таков? — подумал Зорко. Таких украшений он и у Ранкварта не заметил. — Нешто есть кто у сегванов важнее Ранкварта в Галираде?»

— Здравствуй, Зорко, Зори сын, — приветствовал мужчина венна легким поклоном.

— И тебе поздорову, кунс… — только и нашелся ответить Зорко.

— Я зовусь Вольфартом, сыном Асгвайра, — пояснил сегван. По-сольвеннски он говорил так, будто сольвенном родился. — Ранкварт-кунс — мой племянник. Я здесь лагман, сиречь тот, кто в законе и предании сведущ. Сейчас кунсы на тинг, по-вашему на сход, собрались. Ничего не страшись: покуда я с тобою и покуда ты под руку Ранкварта принят, никто тебе худа не сотворит. Если в чем усомнишься, меня спрашивай, но смотри, будь на язык сдержан: сегваны болтливых не жалуют, а по-сольвеннски почти каждый разумеет.

— Против Правды не пойду, — заверил Вольфарта Зорко. — Мать-Земля и Отец-Небо свидетели в том.

— Храмн да направит твой разум, а Брагг усладит твои речи, — отвечал Вольфарт.

Напутствовав так Зорко, он ввел венна в чертог.

Помещение внутри оказалось просторным. Оно было во всю ширину дома, от стены до стены, и только в задней стенке была дверь, ведущая в другую, меньшую половину дома. Вдоль стен располагались лавки, на коих уже сидели сегванские кунсы. Было их десятка четыре, а то и более, все мужчины кряжистые, по большей части высокорослые, и хоть уже в годах, но годы эти, казалось, не имели над ними большой власти: ни единого белого как снег старца не увидел здесь Зорко. А если и пробивалась у кого седина в бороде или в волосах, так она только добавляла мужества и благородства, как те серебряные обереги и украшения, что в изобилии острый взгляд венна-искусника здесь находил. Тут же по правую руку сложен был очаг — печь-каменка. У противоположной стены тоже стояла лавка, и на ней восседали самые важные кунсы. Были среди них и Ранкварт, и Хаскульв, оба в лучших своих одеждах. Меж ними оставалось еще место. «Для Вольфарта», — смекнул Зорко.

Венну лагман место отвел по правую от двери руку, ближе ко входу. Оно и понятно, был венн хоть и свободным человеком, и гостем, а все ж это не пир, а сход: не место гостю среди старшин. Пока сход не начали, Зорко внимательнее присмотрелся к собравшимся и приметил, что по ту сторону, где сидел он, были сегваны все больше дородные, гладкие, румяные, в шелках да золоте, кованном искусно и подобранном тщательно. С противной же стороны видел он лица обветренные, грубоватые, шрамами покрытые, и больше блестела там сталь, нежели злато, а коли и злато, то брало это злато более весом, чем красой. Вспомнил тут венн, как не раз говорили сегваны о морских кунсах, о необоримом никаким иным народом их могуществе на морях и о горькой их доле: на корабль взойдя однажды, на нем и умереть, единственным родным домом его всю жизнь почитая. Должно быть, так и расселись сегваны: по одну строну — береговые, те, у коих земля была и кров, по другую — странники бесприютные.

В чертоге было тихо, хоть и собрались тут разом полсотни здоровых мужчин, каждый из которых гаркнуть мог так, что и бурю зимнюю перекричит, и толпу на торжище. Кунсы, которые не вовсе молчали, вели негромкие неторопливые речи, так что в зале ровный гул стоял, как на пасеке, где все пчелы работают и каждая свое место и голос знает.

Но вот встал Вольфарт, взял в руку правую посох ясеневый, на вершине коего ворон и орел были вырезаны, и об пол им трижды негромко, но твердо ударил. С первым же ударом затихли даже тихие беседы, и слушали сегваны все, на посох и лагмана оборотясь, те удары, как венны слушали бубен — солнечное колесо в руках у старшей матери рода.

— Постучал к нам закатный ветер, — возгласил Вольфарт. — Что следует ответить ему?