Транзит - [33]

Втроем – англичанин не собирался избавлять их от своего присутствия – они решили уйти с вечеринки в ресторан. Они пошли по бульвару Сен-Мишель к бистро, в котором раньше бывал фотожурналист. Это было шумное, сильно освещенное место с множеством зеркал и металлических поверхностей. Она села за столик с обоими мужчинами и намеренно ввязалась в бой с англичанином, чтобы заполучить внимание фотожурналиста, бой, который она выиграла – она поняла это, когда после двух долгих часов фотожурналист склонился к ней и, легонько тронув ее за запястье, отметил, что она ничего не съела. Это было правдой – еда на ее тарелке осталась почти нетронутой. Бистро было неромантичным, старомодным заведением, где все блюда выглядели как на фотографиях из кулинарных книг семидесятых годов, которые были у женщин поколения ее матери и которые она помнила с детства – в какой-то момент ее отец оформил для мамы подписку на серию книг от кулинарной школы «Кордон блё».

Наверное, он был в отчаянии, добавила она с улыбкой.

Книги приезжали каждый месяц в больших тисненых папках в твердом переплете, и ее отец выкладывал новые экземпляры рядом с нетронутыми предшественниками, пока серия не заняла всю полку. Джейн не видела, чтобы мать открыла хоть одну из книг: единственным человеком, который их разглядывал, была сама Джейн, которая часто листала их, сидя в кухне днем после школы. Ее мать была в мастерской, а отец бросил их, повторно женился, уехал и больше не появлялся дома. Долгое время она задавалась вопросом, почему он не взял с собой эти красивые престижные тома, которые получал и распаковывал с такой церемонностью. Тогда ей не разрешалось к ним прикасаться, но сейчас они стояли пыльные и забытые на полке в грязной кухне; она поняла, что их бросили. Она часто сидела и листала книги, изучая яркие фотографии флана, или говядины Веллингтон, или картофельного гратена, цвета которых приводили в недоумение и казались нереальными, а зернистость как будто намекала на историю, то ли никогда не происходившую, то ли упущенную. Джейн затруднялась сказать наверняка. Иногда на фотографиях появлялась рука, которая якобы совершала кулинарный маневр: белая рука, небольшая, чистая, бесполая, с опрятными и аккуратно подрезанными ногтями. Она прикасалась к еде, не оставляя на ней следов и не пачкаясь сама: она оставалась чистой, незапятнанной, даже если потрошила рыбу или счищала кожицу с помидора. Когда фотожурналист прикоснулся к ее запястью, его рука странным образом напомнила ей о руке из книги.

Англичанин заметил этот говорящий жест и спустя полчаса встал, чтобы уйти.

У меня такое чувство, что вам двоим больше не нужна моя компания, сказал он злобно, обнажая желтые зубы. Он выбрался из-за столика, толкнув его так, что столовые приборы зазвенели и вино заплескалось в стакане. Он посмотрел ей прямо в глаза. Удачи, сказал он.

После этого фотожурналист оплатил счет, и они вдвоем вышли в темный, теплый город. Он предложил найти какой-нибудь бар. Было уже так поздно, что их поиск оказался бесполезным и превратился в бесцельную прогулку, так как никто из них толком не знал Париж. Они шли близко друг к другу, их руки иногда соприкасались. Она чувствовала его присутствие, всё его внимание было направлено на нее: казалось, они идут к какому-то соглашению, к чему-то неизбежному, чего в конце концов так и не достигнут. В какой-то момент он схватил ее за локоть в темноте маленькой улочки и остановился, но только чтобы завязать шнурки на ботинке. Она начала осознавать происходящее и с чувством неловкости задумалась о том, каким образом возникнет соблазн, которому, как ей казалось раньше, они должны поддаться. Она вдруг поняла, что он довольно стар, возможно, вдвое старше ее; в какой-то момент она заметила, как он быстро положил в рот мятный леденец, будто боялся показаться отвратительным. Она ощущала его возбуждение, и всё-таки за ним было что-то прочное и неподвижное, какой-то барьер, и она не знала точно, как его преодолеть. В конце концов после двух часов ходьбы и разговоров они обнаружили, что находятся перед отелем. Еще минут десять он что-то неловко говорил ей в вестибюле, затем сухо поцеловал ее в щеку, попрощался и пошел спать.

Она пошла в свой номер, легла на кровать и смотрела в потолок в состоянии обострившегося, клокочущего возбуждения. Потом, как она уже говорила, она встала на рассвете и пошла гулять по городу одна.

Я спросила, о чем говорил фотожурналист во время прогулки.

О своей жене, сказала она. О том, какая она умная. И какая талантливая.

В какой-то момент он сказал ей, что они с женой на время расстались. Она спросила почему. Он сказал, что из-за работы: жену повысили в должности, из-за чего ей пришлось переехать на другой конец страны, а он хотел работать здесь, в Европе. Они жили порознь два года, каждый из них сделал выбор в пользу своей карьеры. Позже они воссоединились дома в Вайоминге. Она прямо спросила его, изменял ли он ей. Он сказал, что нет. Причем с нажимом, добавила она.

Я знала тогда, сказала она, что он врет, что за всеми его репортажами и честностью скрывается твердое намерение остаться нетронутым, брать, не давая, копить, как жадный ребенок. Я знала, сказала она, что он хотел со мной переспать, что он тщательно обдумал эту возможность и решил – без сомнения, основываясь на опыте, – что это слишком рискованно.