Трансплантация - [15]

Как бы удостоверяя слова главврача, в динамике последний раз хрипнул кардиограф и затих.

— Нет, шунт не поможет, — прерывает тишину упавшим голосом Кольцов. — Куда его — аорта на волоске. Не так бы глубоко ребро. Как ножом. Нет, такой клапан держать не будет. Здесь уже ничего не поможет! Ничего! Попался бы мне этот подонок с иномаркой! Давайте анестезию. Ну не мне же — Маракину. Вот сюда перекладывайте. Пониже чуть. Вот так! Микрофон-то кто-нибудь отключит? Что вы всё забываете! Персональчик! Ужас как…

— Ну, вот и всё! — Лисин отключает монитор и встаёт из-за стола. — Дайте закурить, Пётр Михайлович.

— Ты же не куришь, Степан Андреевич, — достаёт из кармана пачку сигарет Бубукин.

— Да почти десять лет как бросил, но сейчас надо, — Лисин закуривает протянутую сигарету, жадно делает одну затяжку за другой. — Ох и хорошо!

— Тебе, может, и хорошо. А там, ты уверен, что всё в порядке? — Палец Бубукина направлен в сторону операционной.

— Там теперь дело техники. А она, техника эта, у Кольцова на высшем уровне, — поплевав на окурок, Лисин бросает его в пепельницу. — Всё! Пётр Михайлович, не сомневайтесь! Можете Кручилину докладывать.

— Ладно, Степан Андреевич. От меня здесь теперь, действительно, мало что зависит. Двину в мэрию. Чего зря время тратить. А ты, в случае чего, звони. Я на мобильнике. И не засиживайся в кабинете. Мадам Маракина нервничает. Успокой. Она здесь где-то. Ладно! Будь! — Пожав главврачу руку, Бубукин выходит из кабинета.

* * *

Вестибюль на втором этаже больницы. Окна с пыльными стёклами. Две двери. Одна в операционную. Вторая, нам уже знакомая, с выцветшей табличкой — «Реанимационное отделение». На дальней от дверей, типично медицинской скамье, потёртой и поцарапанной, понуро склонив голову, сидит Нефедова. Одета скромно, если не сказать бедно, но вместе с тем подчёркнуто аккуратно. В траурные темные тона. Лицо болезненно-бледное, в больших карих заплаканных глазах печаль и безысходность. Невдалеке на стуле дремлет пожилая женщина с простым, добрым деревенским лицом. В руках пластиковый пакет. Напротив двое. Яркая респектабельная блондинка лет тридцати пяти что-то недовольно выговаривает подобострастно склонившемуся перед ней молодому парню в кожаной чёрной куртке. На изогнутой спине парня куртка натянулась, откровенно выставив на обзор окружающих чёрную рукоятку пистолета. Скрипуче злой шепот блондинки заглушают шаги вошедшего в вестибюль Лисина.

Охранник, по всей видимости наконец усвоивший, чего добивается от него накрашенная блондинка, подходит к Лисину и крепко ухватывает его за лацкан халата:

— Куда провалились? Вон Анна Наумовна волнуется. Выясни там, что к чему. Главврач всё-таки. Чай, не утка палатная.

— Опять про утку! И как я выясню? Туда никому, кроме бригады, нельзя. Даже мне. Но можешь передать, что процесс идёт в правильном направлении.

— Сам ей и втолкуй, если умный такой. — Охранник берёт под руку главврача и подводит к блондинке.

— Так как, Степан Андреевич? — с наигранной тревогой в голосе вопрошает дама. — Я аж вспотела вся от волнения. Шуба новая провоняет к чёртовой матери.

— Анна Наумовна, с вашим мужем будет всё нормально. В сотый раз повторяю: Кольцов лучший хирург области, автор как раз этой самой методики трансплантации.

— Лучший-то лучший, а вдруг чего не то сделает, — блондинка открывает крышку зазвонившего мобильника и отходит в угол комнаты. — Нет, на кой нам венгерский! Только Италия. И чтобы крышка под цвет кафеля.

— Чего не то сделает — голову отверну, — не то Маракиной, не то охраннику отвечает Лисин.

— Он-то в курсе? — продолжает разговор за хозяйку охранник.

— Кто? — не врубается Лисин.

— Конь в пальто. Хирург, естественно.

— В курсе чего? — совсем обалдевает Лисин.

— Ну, что, в смысле, голову ему отвернёшь.

— В курсе! Ещё как в курсе! — наконец, понимает, о чем речь, Лисин.

— Смотри, Андреич, — демонстрирует огромный кулак охранник. — В случае чего кольцовской башке долго скучать не придётся. И двух понедельников не протянешь. Понятно?

Во всю ширину открывается дверь реанимации. Санитар вывозит из неё каталку с прикрытым белой простынёй телом. Нефёдова встает, не отрывая заплаканных глаз от каталки. Но санитар жестом останавливает её и подзывает рукой старушку. Та, тяжело ступая, подходит к каталке, приоткрывает простыню. Несколько минут печально и ласково смотрит в лицо умершего мужа, затем накидывает простыню.

— Вот записка вам. Перед самой смертью написал, — санитар достает конвертик из кармана халата.

Повертев в руках конверт, старушка возвращает его санитару:

— Прочти, милый, я и очки-то не помню, куда задевала.

— Хорошо, прочту. — Санитар извлекает из конверта сложенный пополам листок бумаги. — «Дорогая моя Катюша. Спасибо тебе за эти полсотни лет, прожитые вместе. Это были прекрасные годы. Я был счастлив. Но всё когда-нибудь да заканчивается. Береги себя. И помни, что тело моё умерло. А душа жива. Поверь мне, жива! И в ней только ты, мой самый любимый и мой единственный человечек. А теперь, Катюшенька, к делу. Я очень легко умирал, зная, что своей смертью спасаю обреченных людей. У меня крепкое сердце, здоровые почки, хорошо видящие глаза. Да мало ли чего у меня ещё нужного больным людям есть. Пусть всё забирают. Скажи это врачам. Только настоящим! Кто действительно занимается трансплантацией. Не нашему проходимцу Лисину. Ну а всё, что от меня ненужного останется, пусть сожгут. А пепел на газончике в больничном дворе раскидают. Может, хоть травка зелёная вырастет. И, дорогая моя Катюша, не убивайся. Моя душа с тобой. Твой Коля Гуреев».