Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV - [110]
Вечер кончился вполне благополучно. Братья-писатели, не исключая и меня, отбыли домой первыми, все вместе, сомкнутым строем. При этом душка-христианин Хапхапкин-Пронырковский[939], прощаясь, сказал мне: «До свидания, милый». Скажите после этого, что человеческая природа не улучшается.
Сотрудничество с Людмилой и ее терпеливое посредничество дразнит Бальмонта миражем постоянного места во французской литературной жизни, в которой он видит главный источник материального благополучия своей семьи. «Я был бы безумно счастлив, – пишет он Людмиле 19 марта 1922 г., – если бы у Вас перевод магически продвинулся и мы скоро начали бы читать корректуры. Я в надеждах на печатание во Франции. Увы, иначе отъезд в Алеманию ‹т. е. Германию, от фр. Allemagne› станет горькой неизбежностью». Репутация Людмилы как переводчицы и критика и ее намерение заново представить поэта французскому читателю (она никогда не скрывала своего недовольства ранее публиковавшимися переводами его лирики[940]) даже вселяют в Бальмонта надежду на второе литературное дыхание, так как широкая известность во Франции стала бы своеобразным реваншем за давно утраченную им позицию корифея русского модернизма.
Оскомина от джойсовского проекта не внесла существенных изменений в философию перевода Людмилы, продолжавшей ориентироваться на художественное и духовное созвучие с оригиналом, а не на скорость работы или пожелания редакторов. Поэтому рыночные прерогативы Бальмонта не могли не столкнуться с творческим подходом переводчицы, как и в случае с «Портретом художника в юности». До поры до времени качество переводов перевешивало для Бальмонта размеренный темп работы. «Люси, – пишет он 2 апреля 1922 г., –
мне хотелось сказать Вам, что я очень-очень, что я совсем особенно – ценю Ваше благое желание меня переводить, и Ваша манера переводить меня мне нравится настолько, что уже не подходит здесь это маленькое слово: «Нравится». Нет, не нравится, это гораздо больше, это – радость угадания моей души другою душой, родной и видящей. Я буду горд и счастлив, когда эти страницы появятся в печатном виде.
Но вскоре Бальмонт начинает ее торопить: давление литературного рынка и материальной нужды было трудно совместить с отношением к переводу как процессу творческого и духовного общения. Весной 1922 г., одновременно работая над текстами Родкера и Бальмонта и неся на своих плечах издательскую судьбу джойсовского «Портрета…», Людмила жалуется Спиру на «неблагодарность» и «утомительность» труда переводчика[941]. К июню ситуация с книгой путевых очерков Бальмонта начинает напоминать издательскую драму с «Портретом…»: Людмила угрожает Боссару разорвать контракт, принципиально отказывая редакции в праве вносить стилистические изменения в текст ее перевода, передающего стилистику автора[942]. Ее бескомпромиссность доводит Бальмонта до состояния истерики. С одной стороны, он озабочен скорейшим получением гонорара и новыми контрактами, которые надеется заключить на волне критического резонанса, вызванного книгой, чье издание вдруг повисло на волоске; с другой же стороны, он не смеет обидеть переводчицу, работающую практически даром[943].
Именно отвращением к рыночной логике – отвращением, изначально и широко распространенным в транснациональной модернистской культуре, – объясняются конфликты Людмилы с заказчиками переводов (редакциями и отдельными авторами). То же нежелание заниматься искусством профессионально сквозит в ее выборе круга литературного общения, где приоритет отдается не полезным или престижным связям, а близости философских и эстетических взглядов. «Ходила я вчера в Международный Литературный Кружок ‹Cercle Littéraire International›, потому что Бенжамин Кремье ‹литературный критик и глава организации› написал мне, что пригласил туда Бальмонта», – сообщает она Андре Спиру (2.II.1923), подталкивавшему Людмилу к выходу из узкоэлитарной модернистской среды в «большую» литературу:
Я внесла свой членский взнос… но чувствую, что не стану туда часто захаживать, если Вас там не будет. По-моему, тамошняя моральная атмосфера слишком холодна и отдает аривизмом ‹т. е. карьеризмом, от фр. arrivisme›. Мне больше по вкусу Хамелеон![944]
Подобная позиция не могла не сказаться на посреднической роли Людмилы. Непрекращающиеся срочные просьбы Бальмонта, который стремился утвердиться во французской печати, претят ее философии перевода, где качество намного важнее количества. Этим, видимо, объясняется ее попытка отойти от сотрудничества с поэтом к концу 1926 г. и уделить больше внимания переводам из Родкера, чей последний роман, «Adolphe 1920», становится, благодаря энтузиазму Эзры Паунда, событием литературной жизни англо-американской модернистской культуры[945]. Годом позже, уступив мольбам Бальмонта и опять взявшись его переводить, Людмила немедленно вспоминает горький опыт общения с «наглыми издателями» и жалуется, что переводческая работа больше не приносит ей «никакого удовлетворения»[946]. И если томик путевых очерков Бальмонта все же увидел свет благодаря конъюнктуре французского книжного рынка первой половины 1920-х
