Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV - [109]
Не случайно, что для франкоязычного вечера в честь Бальмонта (22 января 1923 г.) Людмила выбрала монпарнасское литературное кабаре «Хамелеон» – один из парижских эпицентров транснациональной модернистской культуры (среди прочих здесь собирались и русские поэты-авангардисты)[928], – но окружила Бальмонта на сцене французскими модернистами первого призыва, чье присутствие подчеркивало историческую роль виновника торжества. Рене Гиль председательствовал, Андре Фонтена читал переводы из Бальмонта, а сама переводчица и организатор вечера намеренно стушевалась, не дав присутствовавшему на вечере Петру Шумову снять ее для галереи фотопортретов людей искусства, над которой фотограф-эмигрант тогда работал[929]. Причиной тому были не только скромность Людмилы и нежелание затмить героя вечера. Она стремилась оживить литературного кумира своей молодости, который для модернистского певца стихий выглядел на фотографиях слишком уж поистершимся. Именно поэтому Андре Спир решил не публиковать их и заказал портреты Бальмонта и Людмилы художнику (и хореографу) Александру Сахарову – специально для журнального отчета о вечере в «Хамелеоне» (илл. 7–8)[930].
Илл. 7–8. Портреты Константина Бальмонта и Людмилы Савицкой из статьи Андре Спира о вечере Бальмонта в «Хамелеоне». Художник: Александр Сахаров
Не случайно также и то, что во вступительном слове на вечере Савицкая охарактеризовала труд переводчика в категориях, напоминавших самоописания ранних модернистов как жрецов, вслушивающихся в божественную мистерию и интуитивно претворяющих ее в стихи-молитвы:
Говорят, любой перевод – измена. Однако что знали бы мы о Гомере, о Данте, о Шекспире без дерзания кучки избранных «изменников» и что представляли бы из себя миры Расина и Бодлера? Перевод приближается к священнодейству и уж никак не уподобляется второсортному и сомнительному виду искусства. От переводчика требуются все свойства жреца: призвание, самоумаление, пророчество, проникновение в глубинные связи между человеческой душой и вселенским бытием. Поверьте, что переводы, которые вам сегодня прочтут, не пошлый «компромисс», а отдаленное эхо голоса Бальмонта[931].
В конце 1921 г. Людмила подписывает контракт с издательством «Bossard» на «захватывающий», по ее словам[932], проект сборника ранее публиковавшихся путевых зарисовок Бальмонта для серии литературных переводов, которую предприимчивый парижский издатель задумал в ответ на растущий во Франции интерес к событиям в России (в той же эстетически всеядной серии выйдут книги И. Бунина, З. Гиппиус, Г. Гребенщикова, А. Куприна, Д. Мережковского, И. Шмелева и пр.)[933]. С этого момента Людмила становится основной переводчицей и фактическим литературным агентом Бальмонта во Франции, а также пропагандистом, растолковывающим французскому читателю значение и особенности творчества поэта[934]. За время их интенсивного сотрудничества, с 1922 по 1926 г., кроме работы над трудоемкой боссаровской книгой, Людмила помогает Бальмонту выступить во французской печати около тридцати раз с подборками стихов, старых и новых, с прозой и критическими статьями, и вводит его в круг своих литературных знакомств[935]. Одновременно она подталкивает Бальмонта к более активному поиску связей во франкоязычной литературной среде, в том числе при помощи программы франко-русского сближения, проводимой в начале 1920-х гг. французской секцией Комитета помощи писателям и журналистам в Париже[936]. Вернувшись с одного из приемов, организованного секцией ради того, чтобы ввести эмигрантских писателей в парижские литературные и издательские круги, Бальмонт докладывал Людмиле (22.XII.1922):
Люси, вчера я провел вечер у одного из боссаровских переводчиков М.Д. де Грамона, он, кажется, и поэт. Там был редактор «Женевского Обозрения», Робер де Трас, из-за которого, насколько я понял, и был весь вечер. Был некий поэт Шарпантье[937], еще какой-то мусью, весьма жовиальный, хотя с перерубленной щекой и со стеклянным глазом; были званы и все знаменитые братья-разбойники, то бишь братья-писатели, Мережковский, Гиппиус, Бунин, Куприн, Бальмонт, с присными их. Конечно, когда я пришел с Еленой ‹Цветковской› – то есть со значительным опозданием, – около полезного де Траса сидели – справа Мережковский, а слева Гиппиус, окружая его замкнутым кольцом своей беседы, а Бунин с женой замкнули в такое же кольцо жовиального мусью, имя которого от меня ускользнуло, но который, вероятно, чем-нибудь полезен страждущему человечеству, если Бунин так усердно развивал на нем свои скромные способности говорить по-Французски. Мне достался бесполезный и как будто довольно глуповатый Шарпантье. Я с ним вежливо поговорил, потом заскучал, потом внутренно озлился и громко сказал Елене, воспользовавшись минутой сравнительного молчания: «Amiga!
Признаюсь, мне стало приятно, что Бунин очень побледнел. Он человек подозрительный и страшно самолюбивый. Но милая дуэнья велела мне быть серьезным, и потому, стряхнувши с себя и свирепость и робость, я вежливо и бесцеремонно вмешался в разговор Гиппиус и де Траса, в две минуты его, этого принципала минуты, заинтересовал, а через пять минут и Мережковский и Гиппиус были оттеснены в сторону и весь вечер де Трас говорил почти исключительно со мной. Рассказываю Вам все это так словоохотливо, чтобы воспроизвести обстановку и сказать Вам, что де Трас просит Вас безотложно послать ему по адресу – Genève, Revue de Genève – поэму мою о Париже, – если Вам не жалко для этого журнала, прибавляю я, – и несколько стихотворений, где я противопоставляю Русское, Скифское – Европейскому ‹…› Если бы Вы присоединили несколько слов от себя, это было бы чудесно
