Трактат об умении жить для молодых поколений (Революция повседневной жизни) - [8]

Мы так и не вышли из времён работорговцев.

Люди в общественном транспорте, сталкивающем их друг с другом со статистическим равнодушием, несут на себе невыносимое выражение обманутости, гордости и презрения, словно естественный эффект смерти во рту без зубов. Атмосфера фальшивого общения превращает каждого в жандарма своих собственных встреч. Инстинкт побега от реальности и агрессии преследует рыцарей наёмного труда, у которых больше ничего нет для их убогих путешествий, кроме метро и пригородных поездов. Если бы люди превратились в скорпионов, жалящих самих себя и друг друга, разве что—то бы поменялось, разве люди с пустыми глазами и вялыми умами уже не стали «таинственным образом» тенью людей, призраками, и в чём—то, разве они не перестали быть людьми вообще, кроме как по названию?

У нас нет ничего общего кроме той иллюзии, что мы вместе. Конечно, предпосылки истинной коллективной жизни существуют в дремлющем состоянии в лоне самой иллюзии — нет иллюзий без поддержки реальностью — но настоящую общность всё ещё предстоит создать. Бывает, что сила лжи стирает из сознания людей грубую реальность их одиночества. Бывает, что на оживлённой улице мы забываем о существовании страдания и отчуждения. И, поскольку мы забываем об этом только благодаря силе лжи, страдание и отчуждение усиливаются; и ложь также выпускает из рук бразды правления из—за такого краеугольного камня своей поддержки. Иллюзии уходят по мере нашего страдания.

Болезнь атакует меня в той мере, в какой вокруг меня растёт толпа. Более того, компромиссы, на которые меня вынудила пойти цепь обстоятельств, торопятся ко мне навстречу, плывут ко мне в галлюциногенных волнах безликих голов. Знаменитая картина Эдварда Мунка, Крик, подразумевает для меня нечто, что я испытываю по десять раз в день. Человек, несомый толпой, который лишь один видит сам себя, внезапно начинает кричать в попытке разрушить проклятие, позвать самого себя к себе, вернуться в свою собственную шкуру. Молчаливые признания, застоявшиеся улыбки, безжизненные слова, равнодушие и унижение, которыми усеян его путь, внезапно подымаются в нём, уничтожая в нём все его желания и грёзы, развеивая иллюзию, что он не одинок. Люди прикасаются друг к другу не знакомясь; одиночество накапливается, но не становится тотальным; пустота накрывает людей в той мере, в какой увеличивается их густонаселённость. Толпа оттаскивает меня от себя самого, оставляя в моём присутствии тысячи мелких отречений.

Повсюду, сверкающая реклама воспроизводит в неоне формулу Плотина: «Все существуют вместе, хотя каждый пребывает в одиночестве». Достаточно было бы просто протянуть руку и прикоснуться, поднять глаза и встретиться друг с другом, и, благодаря этому простому жесту, всё станет близким и далёким, как по волшебству.

*

Точно так же как толпа, наркотики и чувство любви, алкоголь обладает привилегией одурманивать самые светлые умы. Благодаря ему, бетонная стена одиночества начинает казаться бумажной стеной, которую действующие лица могут разрывать по своему усмотрению; поскольку алкоголь распоряжается всем на сцене интимного театра. Щедрая иллюзия и, как таковая, ещё более мертвящая.

В мрачном баре, полном тоскующих людей, молодой человек разбивает свой стакан, затем хватает бутылку и швыряет её о стену. Никто не реагирует; ослабевший от своих усилий молодой человек позволяет вышвырнуть себя вон. И всё же каждый из присутствующих виртуально сделал то же самое. Только он один конкретизировал мысль, только он первым пересёк радиактивный пояс одиночества: внутреннего одиночества, этого отчуждения между самим собой и внешним миром, обращённого внутрь. Люди не ответили на этот жест, который он счёл говорящим сам за себя. Он остался один, как хулиган в чёрной куртке, который сжигает церковь или убивает полицейского, в согласии с самим собой, но обречённый на изгнание, пока остальные люди остаются изгнанными из своей собственной жизни. Он не сбежал из магнитного поля одиночества; он остался заблокированным в утяжелённой сфере. В любом случае, из глубин равнодушия, приветствующего его, он может расслышать нюансы своего собственного крика; даже если это откровение мучит его, он знает, что сделает это снова, в другой тональности, с большей силой; с большей последовательностью.

Лишь проклятье будет общим до тех пор пока каждый изолированный человек будет отказываться понять, что жест освобождения, каким бы он ни был слабым и неуклюжим, всегда будет нести в себе истинное общение, соответствующее персональное послание. Репрессия, настигающая либертарного бунтаря обрушивается на всех. Кровь всех людей течёт в крови убитого Дуррути. Везде, где свобода отступает хотя бы на дюйм, она стократно увеличивает тяжесть порядка вещей. Исключённые из истинного участия, действия людей уводят их в хрупкую иллюзию того, что они вместе, или в её противоположность, беспощадное и абсолютное отрицание общества. Оба чувства колеблются подобно маятнику, который движет часовыми стрелками на циферблате смерти.

*

И любовь в свою очередь увеличивает иллюзию единства. Ведь большую часть времени она не ладится и терпит неудачу. Страх вернуться, вдвоём или вдесятером, к слишком явной и слишком знакомой ноте, к одиночеству, леденящим аккордом вкрапляется в любовные симфонии. Не необъятность неудовлетворённого желания доводит нас до отчаяния, но новорожденная страсть сталкивающаяся со своей собственной пустотой. Неутолимое желание страстно познать множество очаровательных девушек, рождено из тоски и страха любви, поскольку мы боимся, что так никогда и не освободимся от встреч с