Трагическая минута - [2]

II

Матроско, как всякий порядочный кот, ловил мышей и крыс. Я не думаю, чтобы у него, как утверждают некоторые философы, была врожденная склонность к этому занятию. Мать научила его ловить мышей и крыс в ту раннюю пору его жизни, когда он только что «вступил в свет», то есть когда выполз с места своей родины, из-под печки, и стал бродить по щелеватому кухонному полу. Мать сначала приносила ему мертвых мышек, а потом стала давать ему наглядные уроки, которые, разумеется, не прошли бесследно: при нем она подкарауливала мышей, спрятавшись за каким-нибудь лукошком, и терпеливо, затая дыхание, выжидала удобного момента, затем стремглав бросалась на свою добычу и хватала ее. С течением времени Матроско и сам попробовал свои силы на охотничьем поприще. Впрочем, особенных подвигов он по этой части не совершал, потому что почти всегда был сыт по горло.

У Матроски было странное обыкновение – тащить домой свою добычу, где бы он ни поймал ее. Из-за этого у нас бывало много шуму. Тетушкина ключница-старушка и сестра моя очень боялись мышей и, завидев Матроску с его добычей, поднимали страшный гвалт.

– Ай-ай! Батюшки-светы! – кричали они. – Матроска мышь несет! Возьмите, возьмите его скорее!..

Матроску хватали и с его запрещенным товаром высаживали в сад или на двор. А он, между тем, глухо урчал, вероятно, воображая, что хотят отнять у него добычу. В следующий раз, как ни в чем не бывало, он опять с мышью тащился в столовую, несмотря на внушаемые им ужас и отвращение, и опять его торжественно изгоняли вон…

Ловил он также в саду птичек, когда те бывали слишком беспечны и слетали на нижние ветви кустов. Но благодаря его привычке – тащить домой свою добычу, – мне не раз удавалось живьем освобождать птичек из его когтей. Если же птички не попадались ему в лапы и, заметив происки своего серого неприятеля, щебеча летали над ним, тогда Матроско с самым меланхолическим видом бродил по саду, в тени деревьев и кустов, как-то необыкновенно жалобно мурлыча и посматривая по верхам. Он казался в те минуты обиженным и словно жаловался на птичек. А птички как будто подтрунивали над ним, с громким щебетом и писком налетали на него, носились за ним по пятам, перепархивая с дерева на дерево, с кустика на кустик, и, очевидно, отводя его от своих гнезд. Они иногда доводили Матроску до того, что тот, наконец, печально опустив хвост, удалялся на балкон и с горя заваливался спать.

Иногда – тоже, должно быть, с горя – бросался он на куричьих цыплят. Но если птичница замечала его проделку, тогда Матроске за его смелость приходилось платиться собственными боками. Вообще, два-три цыпленка, съеденные им, чрезвычайно повредили его репутации и навлекли на него массу более или менее чувствительных неприятностей. Пропадет ли как-нибудь цыпленок, унесет ли его ворона или ястреб, закусит ли его сдуру чужая собачонка, случайно забежавшая на двор, каждый раз темные подозрения падали на Матроску, хотя он в сущности ни душой, ни телом не был виноват в пропаже цыпленка. Даже тетушка в таких случаях бывала к нему несправедлива.

– Ой, уж ты мне, птицелов негодный! – говорила старушка, грозя ему пальцем. – Ты опять принялся за свое… Я тебе дам!..

Но у Матроски совесть была чиста, а поэтому он спокойно лежал, растянувшись на балконе, и, полузакрыв глаза, в какой-то ленивой истоме прислушивался к нескончаемому птичьему пенью и щебетанью, раздававшемуся вокруг него по саду.

В летнюю пору балкон был его любимым местопребыванием. Здесь он то лежал, как убитый, растянувшись во весь рост, то спал, свернувшись клубком, то сидел в классической позе, сгорбившись, поджав под себя лапы, и с необыкновенно глубокомысленным, философским видом посматривал на мир из-за перил балкона…

Я уже сказал, что Матроско был добрый, смирный, ласковый кот. Только не было у него миру с рыжим котом, жившим в скотной избе. Как только, бывало, сойдутся они где-нибудь в саду, за кустом или между гряд, так сейчас же оба и начнут реветь в один голос. Усядутся и злобно смотрят друг на друга, не сводя глаз: шерсть на них поднимется дыбом, хвосты распушатся, а зрачки глаз переливаются всеми цветами радуги, – и шипят они, фыркают, воют и ревут так дико, так невыносимо, что я брал иногда прут и шел разгонять их…

А они были в состоянии целые часы сидеть таким образом, друг против друга, реветь и фыркать. Я не знаю причины этой ненависти, но знаю только, что недели не проходило без драки между Матроской и рыжим котом.

Впрочем, должно отдать справедливость Матроске: он не искал встреч со своим рыжим ненавистником, никогда не заходил в его владения – к скотной избе. А рыжий, напротив, лез к нему, забирался в сад и первый принимался реветь самым вызывающим образом. Вероятно, чувство рыцарского достоинства не позволяло Матроске уклоняться от боя. И вот – он усаживался почти нос к носу со своим неприятелем и начинал дико завывать… Если их не разгоняли во время, то в конце концов слышалось неистовое фырканье и шипенье; коты бросались друг на друга и царапались с яростью… После того усталые, взволнованные, с расцарапанными мордами и с окровавленными ушами расходились они в разные стороны, – точь-в-точь, как и люди, основательно посчитавшиеся между собой…