В конце того же лета мне, совершенно невзначай, пришлось быть свидетелем странной и страшной сцены. С первого взгляда в этой сцене, пожалуй, не было ничего особенно поразительного, тем более что действующими лицами здесь явились не люди, а только два кота, но смысл этой сцены был положительно ужасен. Я не мог тогда спокойно смотреть на нее, да и теперь еще не могу спокойно вспомнить о ней…
Возле самого дома рос тополь. Во время ветра его верхние ветви с шумом стучали по крыше и на старушек наводили уныние в темные осенние и зимние ночи…
Однажды вечером, проходя мимо этого тополя, я вдруг заметил в его темной листве какое-то движение, заслышал какой-то смутный, легкий шорох – и остановился. В первую минуту мне подумалось: «Не белка ли забралась на тополь?» Белки нередко забегали в сад… Но лишь только я остановился, как с тополя на крышу дома прыгнул рыжий кот. Очевидно, он был испуган… нет! мало того – просто, казалось, какой-то панический ужас обуял его. Шерсть на загривке у него стояла дыбом, хвост распушился, глаза дико сверкали. Он весь как-то съёжился, сгорбился… Он остановился на самом краю кровли и, дрожа, вполоборота, пристально смотрел на тополь, в одну точку, словно не мог глаз отвести от какого-то предмета… Что могло так напугать его? Кот в те минуты выглядел совершенно обезумевшим… Я уже знал, что этот толстый, откормленный рыжий кот был вовсе не трусливого десятка и не побежал бы от другого кота, будь тот хоть семи пядей во лбу, – сам, напротив, обратил бы его в бегство… От кого же он мог с таким страхом убегать на крышу? Какой такой страшный для него неприятель мог скрываться на тополе?
Я невольно посмотрел по направлению его взгляда и увидал, что следом за ним лез ощупью, цепляясь за ветвь тополя, слепой Матроско. Я удивился, да и теперь удивляюсь тому, каким образом он, слепой, с таким жалким, беспомощным видом бродивший по комнате и поминутно на все натыкавшийся, мог забраться почти на самую вершину тополя… Матроско шел очень решительно, но, дойдя до тонкой части ветви, вдруг остановился. Ветвь стала гнуться под тяжестью его тела… Вероятно, он знал, помнил, что крыша от тополя недалеко: прежде в своих странствованиях он не раз взлезал на этот тополь и перебирался с него на крышу. Но теперь он не видал расстояния между им и крышей и поэтому не мог соразмерить силы и направления своего прыжка.
Матроско не ревел, не мяукал, стоял молча на качавшейся под ним ветви, с сосредоточенною яростью устремив свои мутные, ничего не видящие глаза в том направлении, где находился его заклятый враг, ослепивший его, лишивший его света, погрузивший его в беспросветную ночь и осудивший на жалкую, безрадостную жизнь – в вечных потемках… Холодом веяло от его неподвижной, словно, оцепеневшей фигуры… Его угрожающая поза и кажущееся спокойствие были поистине ужасны… Он чувствовал близость врага и не мог достать до него.
Я не знаю, что ранее, до моего прихода, происходило между ними, но только Матроско казался на этот раз торжествующим победителем. Он, по-видимому, преследовал неприятеля, а рыжий толстомясый кот трепетал при виде своего ослепшего противника и озирался на него с тем тайным, непреодолимым ужасом, с каким мы смотрели бы на какое-нибудь страшное привидение, неожиданно представшее перед нами.
Если рыжий кот справлялся с Матроской, когда тот был зрячий, то теперь со слепым уж, конечно, он сладил бы легко. А между тем, он теперь убегал от Матроски. Что же такое заставляло его бежать, если не панический страх!
Выразительные позы этих животных и вся обстановка, их встречи невольно нагоняли ужас…
Эти животные только-только что не говорили… да, может быть, они и говорили по-своему и говорили, может быть, друг другу ужасные вещи… Впрочем, теперь и самое молчание их было очень выразительно. До тех пор я никогда еще не подозревал, чтобы физиономии животных могли быть выразительны до такой степени…
Кончилось тем, что я подставил к тополю лестницу и полез за Матроской: ему самому, вероятно, было бы трудно спуститься вниз. Рыжий кот, увидав меня, разумеется, исчез моментально, юркнув в слуховое окошко… Я благополучно снял Матроску с тополя и унес его на балкон. На этот раз он не обращал ни малейшего внимания на мои ласки и, казалось, весь был погружен в свои думы. Вскоре он ушел от меня в столовую, забился в угол, под кресло, и неподвижно, не шевельнувшись, просидел там весь вечер… Бедняга!
