Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [176]

Мне хотелось, чтобы эти слова слышал мой брат Алик, но увы. Меня сфотографировали на районную Доску Почета.

Вернулся я обратно в Крутец, вскоре меня уже официально назначили бригадиром. Я перешел в 7 класс вечерней школы и уже стал хорошо писать по-русски.

В 1943 г[ода] перенять опыт по изготовлению «красивой спичечной головки» к нам приехали из Дзержинского промкомбината. Рамки со спичечной соломкой я никому не доверял, и последний процесс погружения соломки в приготовленную серную массу шел под моим контролем.

Примерно в августе 1943 г[ода] в цех привезли 10 кг фосфора. Папа принял его, а рабочий сгрузил в сушилку, где проходил процесс сушки спичечных головок. Я в это время готовил серную массу для спичек. Банка с фосфором была открыта, и от жара красный фосфор загорелся. Большого огня не было, но страшный белый, отравляющий дым извергался, как из вулкана. Все помещения быстро заполнялись этим белым ядовитым дымом. Все выбежали из цеха, а я — что двигало мной, я и сейчас не знаю — схватил свою куртку, пригнулся, вбежал в сушилку и набросил куртку на горящий фосфор. Как я не задохнулся! Но сумел погасить банку с фосфором и выбежал на улицу. Папа и другие благодарили меня. Я и в будущем всегда при чрезвычайных обстоятельствах забывал о себе и быстро принимал самостоятельные решения.

С местными жителями у нас были очень хорошие отношения. Но вот с одной женщиной пришлось ругаться. Эвакуированная из Москвы Серафима Малинина работала в конторе Промкомбината. Она постоянно натравливала на папу завпроизводством комбината Воронова Ивана Ивановича. Во время производственного собрания она, не разбираясь в производстве, пыталась папу как бы унизить, что не он «командует» — именно такое выражение она подобрала, — а я руковожу всем производством, и даже при проверке никто, кроме меня, не мог ей ничего пояснить что к чему. Воронов ее поддержал. Мне впервые в жизни пришлось «дать бой» этим полуначальникам. За меня вступились ребята из цеха и главбух Лебедева, а главное — сам Бутусов. Причем я сказал, что лучше бы они, Воронов и Малинина, следили за поставками вовремя спичечной соломки и химикатов, а не мешали работе. Вот так я впервые в моей маленькой жизни прошел «бой» со взрослыми людьми, притом руководителями производства.

Однако Серафима проявила себя еще и как антисемитка. Однажды вечером, после работы, наш цех и Серафима шли на молотьбу. И тут она начала громко рассуждать, что евреи не воюют, а все отсиживаются в тылу, показывая на моего папу. Я подошел к ней и над ухом выстрелил из пугача. Серафима с испугу упала, потеряла сознание. Меня, к счастью, как малолетку не наказали, но сам Бутусов ругал на чем свет стоит. Я сумел доказать, что это был пучок спичек, специально для Серафимы, чтобы напугать ее, и все. Но, главное, никто не сказал, что у меня был пугач. Малинина после этого случая никогда больше рта на нас не раскрывала.

Дорога домой

23 июля 1944 г[ода] освободили от немцев Лудзу. Папа написал письмо нашему соседу Павлу Николаевичу Рутковскому. В октябре получили ответ. Павел Николаевич написал, что никого из наших родных не осталось: «всех расстреляли в 1941 г[оду]. Приедете, все узнаете сами».

На дорогу Тоня Бутусова и Клавдия Кулагина испекли хлеб и приготовили сушеную картошку. Мы сделали специальный ящик для разных вещей. 1 декабря мы выехали на родину. Поезд почему-то шел через Арзамас на Великие Луки, а там мы должны были сделать пересадку на поезд Москва — Рига. Приехали утром. Пришлось ждать сутки. Ночью мы вышли на перрон с ящиком и чемоданами. Вдруг на перроне появилась какая-то машина, она осветила нас фарами и двигалась прямо на нас. Мы отошли в сторону, а все вещи остались, мы просто растерялись и не смогли их взять. Машина проехала. Мы после ослепления не могли сразу ничего видеть. Но, когда мы пришли в себя, никаких вещей не нашли. Словно подметальная машина проехала. Наши вещи были украдены до единого предмета. Обидней всего, что пропал ящик со всеми вещами, письмами и фотокарточками моего дорогого братика, не говоря уже обо всех нажитых в Крутце вещах и продуктах. Вот так мы остались опять ни с чем — только то, что было на нас. Хорошо, что при нас были документы. Я не мог прийти в себя. Начал плакать. Кричать: «Милиция!» Мама и папа меня успокаивали. Они оказались более оптимистичными, чем я. Но мне казалось, что я еще раз потерял брата, так как его вещи, письма и фото — это самое дорогое, что осталось от него, — пропали.

Возвращение

5 декабря 1944 г[ода] мы прибыли на станцию Лудза^[1439]. <…> Зашли к Рутковским, так как в доме бабушки Баси жили какие-то люди и нас не пустили. Мы переночевали у Рутковского^[1440]. Павел Николаевич нам рассказал, что уже в июле 1941 г[ода] бабушку Басю и тетю Фриду забрали в гетто. Он пока можно было приносил еду, но потом охрана запретила передачи. Бабушка уже начала слабеть. Цилю, Батшеву и дядю Моше он не видел^[1441].

В Лудзе мы встретили Шломо Камайского, он служил в Латышской дивизии, был в отпуске по ранению: руку держал на перевязи от шеи до пояса^[1442].

Он немедленно с нами пошел в горисполком, а оттуда вместе с председателем горисполкома Петровым (бывший рыбак в Лудзе, знал нас хорошо). мы пошли к дому бабушки и, наконец, зашли внутрь. Петров и Камайский официально нас представили жильцам и объяснили, что настоящие хозяева этого дома мы, и будем с сегодняшнего дня жить здесь. А им немедленно надо освободить дом. Эти жильцы, вероятно, бежали с немцами из России либо сами при немцах перебрались в Латвию, и немцы выделили им еврейский дом. Через какое-то время пришли двое военных, которые также жили там, но квартирантами у «хозяев». Военные нам сказали: мы вас сюда не пустим. Тогда мы обратились к прокурору Зайцеву Николаю. Он был инвалид войны, без левой руки. Зайцев немедленно позвонил в милицию. По его распоряжению нас в присутствии милиционера тут же вселили как семью погибшего воина. Военных предупредили, чтобы они освободили дом вместе с другими жильцами. Ночь переночевали все вместе. Но уже было ясно, что мы хозяева. Вероятно, военный комендант был предупрежден, и 7 декабря 1944 года нам дом полностью освободили. Мы почувствовали, что с нами, как с семьей погибшего советского солдата, считаются представители власти. Такое тогда еще было время.