Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века - [175]

Я решил сделать самострел — «пугач»: медная трубка, заклепанная, загнутая с одной стороны; напильником сделал надрез-отверстие, прикрутил проволокой деревянную рукоятку, а вместо пули нарубил гвоздики, оказалась крупная «картечь». Можно было убить зверя. Папа очень волновался, но я ему доказал, что сейчас, когда мы разъезжаем по лесам, нужно такое оружие иметь. Я изготовил специальный состав для выстрела. Так я стал вооружен.

Мы работали и жили с надеждой об окончании войны и скорой встрече с Аликом. Но информбюро^[1433] голосом Левитана^[1434] передавало об ожесточенных боях на фронтах, о злодеяниях фашистов.

Похоронные извещения о гибели сельчан приходили чаще. Стало обычным: кто получал письма от родных фронтовиков, не рассказывали, чтобы не вызывать зависть у тех, у кого уже погибли. Поэтому те, у кого родные фронтовики были живы, стали скрывать получение письма.

Наступил конец лета 1942 г[ода]. Мы от Алика периодически получали письма и фото. Военные дела были тяжелые, в тылу уже ощущался недостаток продуктов. А брат писал обнадеживающие письма: «Фрицы начали бояться нас, появилось больше наших самолетов, бьём фашистов, скоро мы их выгоним с нашей земли, и мы встретимся»^[1435]. Мне он писал: «Дорогой Илинька, на тебя возлагаю надежду, ты уже большой, я знаю, что вам нелегко, берегите друг друга, не оставляй маму одну, до встречи после победы в Латвии. Будем жить лучше». Вот такие слова были в треугольниках, где адрес был только один: Шнееру Арону Яковлевичу, полевая почта №… Письма и фото я собирал и хранил в специальном сундучке. Нам на почте говорили, что мы получаем самые большие треугольники. Вот так брат старался нас поддержать. Но вдруг случилось то, что вызвало у нас тревогу, и начали душить страшные мысли. Большая пауза — молчание от брата. Каждый день мы встречали почтальона и слышали одни и те же слова: «Нет писем». Не было писем в сентябре… Вдруг почтальон стучит в дверь: «Радуйтесь, я вам письмо принесла». И не уходила, пока мы не открыли. Мама сразу обратила внимание, что письмо не от брата, так как всегда прежде, чем вскрыть письмо, всегда осматривала его: число и штамп полевой почты. Открыли треугольник и читаем: «Дорогие мои родные, я пишу вам как родной сын.» Читать дальше мама не могла, только начала кричать, что нет больше дорогого сыночка. Папа и я взяли из рук мамы письмо и начали читать. Папа продолжил: «Я, Шоломко Леонид — фронтовой друг вашего сына Алика. 1 сентября наше отделение пошло на боевое задание в разведку. Местность оказалась заминирована, Алик шел первым и подорвался на мине. Мы похоронили его. Дорогие мои, клянусь, что буду вашим вторым сыном и будем мстить фашистским гадам за вашего сына. Успокаивать вас не могу, скажу словами Алика: “разобьём немецкую гадину, освободим нашу землю и будем жить лучше”, так он вам писал всегда. Я читал его письма. Он был хороший друг и товарищ, сын. Все беспокоился о маме. Я, Леонид, родился на Украине, у меня нет ни мамы, ни папы. Они погибли при бомбежке. Вы будите моими родителями. Крепко вас обнимаю. Ваш Леонид»^[1436].

В доме крик, плач истерический. Почтальон долго была у нас. Прибежали соседи, все, кто знал нас, пришли и эвакуированные Лоткины, Жорде, Полина Андреевна, Башмачников из станции Дно^[1437]… Прибежала Клавдия Кулагина. Это было траурное посещение. Слов нет, чтобы описать. Все было плохо, скорбно и страшно. Надежда у меня ушла. Всем нам в эти скорбные дни казалось, что всем мы тоже больше не живем. Я не мог представить, что больше мы никаких известий о самом дорогом человеке — моем брате — не будем иметь. Мне, маме, папе казалось, что все кончено… Наступили траурные дни скорби. Я повесил на гвоздик на стене все одежду (форму рабочегвардейца) брата и фуражку. На доске у стенки разложил его письма. Зажгли коптилку с керосиновым фитилем. Я доливал керосин, так она горела 10 дней. Папа молился, читал Кадиш ^[1438]. Мама, как только оставалась одна, разговаривала с собой. Трагедия была страшная. Так мы, кроме расстрелянных немцами родных, о которых узнали позже, потеряли и моего брата Алика.

Друзья. Комсомол. Фосфор горит. «Пришлось ругаться». Пугач как лекарство от антисемитизма

Война продолжалась и проглатывала людские жизни беспощадно. В село Крутец продолжали приходить похоронки. В армию призвали всех от 18 до 50 лет. Работали женщины и дети. И моего папу вызвали в военкомат для определения пригодности к армии. Но ему было уже 53 года — вероятно, поэтому не взяли. Это было чудо от Всевышнего.

Я подружился с местными ребятами, которые тоже работали на спичечном производстве. Всем им было по 14 лет, как и мне. Это были Леня Минеев, Леня Варгин, Валя Берлова и Женя Губанова. С Леней Варгиным, у которого отца убили на фронте, мы так сдружились, что он часто приходил ночевать к нам домой. Валя Берлова и Женя Губанова стали моими подругами по вечерней школе.

План поставок спичек по военному заказу мы постоянно перевыполняли, и спички стали поступать в сельпо для местного населения. В январе 1943 г[ода] меня в райкоме комсомола приняли в ВЛКСМ. Первый секретарь Елена Митина поздравила и вручила валенки, новые штаны, рубашку и даже ремень. При вручении этих вещей она сказала, что я в таком возрасте выполняю важную для победы работу.