Трафальгар - [35]

Несколько подкрепившись, я уже мог думать о помощи другим; сперва я поработал у помпы, потом стал помогать плотникам. С большим трудом заделывали мы пробоины; нам помогали англичане, которым до всего было дело; как я понял потом, они не выпускали из виду наших моряков, так как боялись, что те восстанут и отобьют у них корабль. При этом они выказали не столько здравого смысла, сколько подозрительности, ибо надо было совсем лишиться ума, чтобы отбить корабль в таком положении. Как бы то ни было, сюртучники везде поспевали и ничего не упускали из виду.

Глубокой ночью, дрожа от стужи, едва держась на ногах, я наконец оставил палубу, где каждую минуту меня могли смыть разбушевавшиеся волны. Я спустился в каюту. Первым моим желанием было броситься на койку и уснуть, но кто же мог спать в такую ночь?

В каюте, как и на шкафуте, царил страшный беспорядок. Оставшиеся в живых оказывали помощь раненым, являвшим собой жалкое зрелище: так были они измучены страданиями и непрерывной качкой; глядя на них, невозможно было предаваться отдыху. В углу каюты, прикрытые испанским флагом, лежали мертвые офицеры. Во всем этом хаосе, при виде нечеловеческих мучений возникала какая-то зависть к этим мертвецам: ведь они одни отдыхали на борту «Тринидада» и все им было безразлично – горести и невзгоды, позор поражения и физические страдания. Знамя, служившее им величественным саваном, казалось снимало с них всякую ответственность за унижение и отчаяние, в котором мы все пребывали. Их уже не трогала печальная судьба корабля, ибо он служил им всего лишь последним прибежищем. Среди мертвых офицеров были лейтенант дон Хуан Сисниега, не родственник, а всего лишь однофамилец моего хозяина, Дон Хоакин де Салас и дон Хуан Мазуте; подполковник инфантерии дон Хосе Граулье, лейтенант фрегата Уриас и гардемарин дон Антонио де Бобадилья. Число убитых матросов и солдат, в беспорядке сваленных на верхней палубе и деках, достигало огромной цифры – четыреста человек.

Я никогда не забуду той минуты, когда по приказу английского офицера убитые моряки были выброшены за борт. Эта мрачная церемония происходила на рассвете 22 октября, как раз в тот час, когда особенно бушевала буря, словно желая подчеркнуть ужас разыгравшейся сцены. После того как убитых офицеров вынесли на палубу и священник торопливо пробубнил молитву, ибо не время было рассусоливать, – совершилось торжественное погребение. Завернутых в национальный флаг, с привязанным к ногам ядром, убитых бросили в море, и если раньше этот акт вызвал бы безграничную печаль, то теперь все присутствующие отнеслись к нему безучастно. Наши сердца настолько очерствели, что даже вид смерти не вызывал сострадания! Погребение в море намного печальнее похорон на суше. На суше умершего предают земле, и в ней он покоится; родственники и друзья знают, что есть клочок земли, где лежат дорогие их сердцу останки, и могут воздвигнуть на могиле любимого существа памятник, крест или надгробный камень. А в море… тело бросают в бушующие волны, где оно навсегда исчезает; воображение не может последовать за ним в бездонную пучину, и трудно представить себе, в каком уголке океана оно покоится. Так размышлял я, видя, как исчезают в волнах знаменитые герои, еще накануне полные жизни, гордость отчизны, отрада своих семей.

Погибшие матросы были погребены с меньшей торжественностью. Морской устав требует, чтобы их завертывали в парусиновые койки, но в те грозные часы было не до предписаний устава. Большинство полетело за борт не только без какого-либо подобия савана, но даже без ядра на ногах – на всех просто не хватило. Ведь, как я говорил, убитых было не меньше четырехсот человек, и, чтобы очистить корабль от трупов, все, оставшиеся в живых, должны были оказать посильную помощь. К великому моему неудовольствию, я тоже был вынужден принять участие в этом печальном деле; таким образом, несколько трупов отправились в море с помощью моих слабых рук.

Тут произошло одно событие, необычайный случай, повергший меня в ужас. Когда два дюжих матроса подняли страшно обезображенный труп моряка, кто-то из присутствовавших позволил себе грубую шутку, всегда-то неуместную, но в данных обстоятельствах просто подлую и бесчестную. Не знаю, почему они выбрали объектом своего низкого поступка именно этого моряка, но, потеряв всякое уважение к смерти, они крикнули: «Ну теперь за все расплатишься… теперь уж не отмочишь своих штучек…» – и еще что-то в этом роде. Меня крайне возмутило их поведение, но мой гнев внезапно сменился изумлением и меня охватило какое-то смешанное чувство уважения, горя и страха, когда, внимательно вглядевшись в разбитое лицо моряка, я узнал в нем моего дядю… В ужасе я закрыл глаза и не открывал их, пока глухой всплеск не оповестил меня, что мой дядюшка навеки исчез с лица земли.

Человек этот всегда очень плохо относился ко мне, и еще хуже к своей сестре; но все же был моим ближайшим родственником, братом моей матери; кровь, что текла в моих жилах, была и его кровью, и внутренний голос, который призывает нас снисходительно относиться к грехам ближнего, не мог молчать после разыгравшейся на моих глазах сцены. В окровавленном лице дяди я успел разглядеть некоторые черты, напомнившие мне мать, и это еще больше увеличило мою печаль. В тот миг я позабыл не только о всех его преступлениях, но и о жестоком обращении со мной в тяжелые годы моего безрадостного детства. И клянусь, дорогой читатель, хоть это и звучит нескрываемой похвалой самому себе, я всей душой простил дядю и даже попросил бога отпустить ему все его прегрешения. Позже я узнал, что дядя геройски сражался в бою, но все равно не снискал расположения товарищей. Считая его низким человеком, они не нашли для него ни единого теплого слова даже в самую трагическую минуту, когда прощается любая вина, ибо предполагается, что преступник сам держит перед богом ответ за свои злодеяния.