Тожесть. Сборник рассказов - [15]

Костя, тот самый, что мог бы, да не вырос, работает в опен-спейсе, курирует проекты, пьет кофе с топ-менеджером и читает финансовую аналитику за квартал. Не делает вид, а правда читает. С интересом.

Костя знает, что здоровье — исчерпаемый ресурс, и однажды оно закончится, потому ответственен и непоколебим. Уходит на больничный, когда простужается, сдает анализы, ведет учеты, проверяется в зоны риска, слушает рекомендации и пьет витамины. Костя пломбирует зубы, глотает трубки, сутки ходит с мониторчиком под рубашкой. Говорит с психотерапевтом о детстве, ищет в нем причину тревожности в темное время суток. Врачи Костю хвалят, мол, разумный вы человек, Константин.

У Кости есть девушка. Их практичные отношения выстроены на взаимной приязни и договоре, подписанном в двух экземплярах. Там указано, что сексом Костя занимается трижды в неделю, на отдых улетает каждый сезон, а посуду и полы моют бравые работницы клининга, плата их делится пополам. Ради сохранения видового разнообразия, девушку Костя меняет раз в два года. Девушка мирно переходит в ранг доброй приятельницы. Секс с ней случается без бумажек, по устной договоренности.

Обитающий в яме несбывшегося Костя хороший сын — звонит маме без опозданий, переводит деньги по праздникам; надежный друг — готов предоставить ночлег, дать в долг, составить компанию в баре и поработать вторым пилотом; добропорядочный гражданин — не ходит на выборы, потому что не верит в демократию, но участвует в собраниях квартиросъемщиков. И вообще он парень хоть куда.

Тот Костя, который данность, лежит на продавленном диване съемной квартиры и представляет, как пропасть его несбывшегося медленно заполняется тяжелой водой. Она темная, маслянистая. Пахнет остро и затхло. В ней плавают ветки, комья грязи и костлявые остовы, бывшие некогда мелким зверьем. Идеальный Костя тоже в ней плавает, но так устал, что почти уже утонул. Его аккуратно выстриженная макушка то появляется над водой, то уходит под нее. Набравшая тяжести одежда теряет пристойный вид, кожаные ботинки становятся гирями, шерсть обвисает, путается дорогое плетение. Ветивер, эстрагон и табак становятся болотом, гнилью и затхлостью. Костя тонет, не издавая ни звука, как настоящий мужчина. Костя исчезает в небытие. На дне пропасти его уже ждут. Там маленький Костя-космонавт, чуть подросший Костя-биолог, патлатый Костя-музыкант, влюбленный Костя-муж, успешный Костя-программер.

Костя, которому исполнилось тридцать, давно перестал считать, скольких столкнул в свою пропасть, чтобы не мозолили, не кололись, не копошились в грудине. Он думает о них изредка, с томительной нежностью, постыдным таким любопытством. Так поднимают корочку на загноившейся ране, нажимают легонько, до первой боли, смотрят, как из воспаленной плоти сочится белое.

Косте сегодня тридцать. Он заворачивается в плед, кладет под колючую щеку диванный валик и закрывает глаза. Завтра, когда ему станет тридцать лет и один день, обязательно пойдет снег. И можно будет жить дальше.

Третий путь

День выдался не день, а оторви да выбрось.

Во-первых, Соня проспала. Самым банальным и глупым образом. Поставила будильник, но решила, что вот еще чуточку, буквально десять минуток, подремлет и сразу встанет, вскочит прямо-таки. Как же, вскочила. Стоило вернуть голову на подушку, в это податливое и теплое спокойствие, как реальность потухла, сменяясь миром куда приятнее, чем есть на самом деле.

Во-вторых, приснился Володька Тихонов. Он месил тесто, отчего-то был он в джинсовом костюме, какие сроду не носил, — узкие брюки, короткая куртка и белая майка, а еще загорелый, смольной даже, южный и опасный. Закатал рукава, опустил ладони в ярко-зеленую пластиковую лохань и принялся вымешивать, отбивать, стягивать к центру, переворачивать, и снова стягивать пышное, крепкое уже тесто.

А Соня стояла позади него, смотрела, как двигаются под курткой лопатки, как поднимается от ворота шея, а по ней отросшие волосы — кантик, как он называл, и тихонько млела от невозможности такой близости и простоты.

— Володька, — позвала она чуть слышно, а он обернулся, зыркнул на нее васильковыми своими, круглыми, как два блюдца. — Ты чего тут?

— Пекарню открываю, Сонь, вот, учусь…

— Тихонов, — завертелось на языке. — Опять проект? Опять вся эта шелуха — кредиты, ИП, ерундища всякая, чтобы через полгода снова без штанов? Босиком по снегу?

Не сказала, подумала, а Володька все равно услышал, пожал плечами и отвернулся. Равнодушный и мигом чужой. Прямо как тогда. И поплыло все перед глазами — странный костюм из джинсы, острые лопатки, отросшие волосы и весь Володька, с его тестом и лоханью. Будто и не было его. Будто не было.

Соня заплакала бы, да уж выплакала все. Ни капельки не осталось, так что она просто вдохнула глубоко, а на выдохе открыла глаза. Очень вовремя, надо сказать. До электрички оставалось минут сорок, это с дорогой к ней, по жарище, пыли, через три светофора. Соня громко выругалась в потолок и вскочила на ноги.

Тапочки прятались под диваном, в ванну пришлось топать босиком. Кафель встретил холодом, горячую воду отключили дней десять назад, и ванна тут же стала местом стылым, влажным и мрачным. Соня сунулась было под ледяную струю, взвизгнула, метнулась на кухню, щелкнула чайник. Дождалась, пока вскипит, побежала обратно, плеснула в тазик, разбавила холодной, умылась наконец. Посмотрела на себя — заспанная, всколоченная, а краситься времени нет! Размазала по лицу крем, взмахнула кисточкой туши. Сойдет, пусть думают, что она за боди-позитив.