Товарищи офицеры - [45]

— Майор ценит витамины…

— Валентина Юрьевна… Зачем вы оскорбляете майора в присутствии… (хотел сказать: «в присутствии штатских», но недоговорил).

— Простите. Я забыла, что вы патриот батальона… Вы поспорили? Я этого хотела. Жалею, что теперь нет дуэлей…

Когда кагор был уже в ее руках, она загородила выход:

— Постойте, Вадим. Успеете вернуться к своей невесте… Она в самом деле невеста? Счастливая девочка!..

О чем она говорила еще?.. Ах, да! О том, что художник — вовсе не брат ей. Они познакомились на юге, художник дарил ей камни и цветы. Он казался талантливым и чутким, а теперь… Вот он приехал за нею. Она когда-то намекнула на такую возможность — и он приехал, уверенный, что она побежит за ним без оглядки… Да, побежит… Но теперь она знает, за что он не терпит военных. Когда он служил, его заставляли мыть казарму…

— Я слышала, Вадим, вы спорили о высоких материях. Вам бы объяснить ему проще: казарму тоже нужно мыть…

Наверное, она кривила душой, но ей осталось слишком мало времени, чтобы найти слова, которые сблизили бы ее с Вадимом.

— Да, я уйду к нему, уйду от Бархатова. Больше некуда. Не если вы, Вадим, когда-нибудь… Я оставлю вам адрес…

6

В тот вечер случайные гости Бархатовых разошлись скоро, как и нагрянули. Климов и Маша ушли в числе первых, вежливо попрощавшись с хозяйкой. По дороге говорили о своем — успели на людях стосковаться.

Только теперь, на озере, Маша вспомнила:

— Она красивая…

— Кто?

— Валентина Юрьевна Бархатова…

7

Наступил праздник. Военный лагерный праздник, в котором каждый был участником, и зрителями становились по очереди.

С восьми утра — парад на стадионе; вечером — кино и концерты самодеятельных и приезжих артистов. Каждая минута рассчитана до самой полуночи. В полночь — торжественная заря и салют двадцатью залпами, по числу исполнившихся дивизии лет.

Будто с умыслом, до предела наполнили этот день, чтобы не осталось в нем ни капли, ни минуты для мыслей о том, чему невозможно быть на военном празднике.

Едва закончился парад, и только на мгновение оркестр опустил трубы, как на зеленый ковер стадиона высыпала тысяча обнаженных по пояс, коричневых от загара ровесников дивизии. Вступительный вздох оркестра — и, кажется, стало слышно, как дышит тысяча.

Ветерок пробежал по стадиону. Тысяча гимнастов, блеснув бронзовыми спинами, разом припала к травяному ковру. Показалось, что трибуны стадиона и крутая стена леса разом выросли, стали выше… Загорелые, мускулистые парни выпрямились, вскинув к солнцу ладони, — и стали ниже и стадион, и лес…

Климов был в этой тысяче. А там, на трибуне, среди гостей была Маша. Он хорошо видел ее издалека — голубой сарафанчик среди зеленого поля гимнастерок. Она тоже видела его. Для него именно в этом заключался смысл праздника.

В такие минуты не думалось о том, что сила и здоровье, принадлежащие ему, и принадлежащие всем этим загорелым парням, и многим тысячам других парней, припасены и накоплены для чего-то иного, кроме жизни и любви.

Разве не прекрасны сами по себе эти обнаженные тела, чтобы прятать их в броню и бетон и натягивать на них липкую резину противогазов, спасая эти тела от смертоносной радиации или от превращения в клочья мяса?..

Нет, ни о чем этом не думалось.

…В двенадцать ноль-ноль со стадиона взяли старт команды связистов. Увешанные оружием, катушками, в резиновых противогазных шлемах и стальных касках они устремились к лесу, подобные мифическим полужелезным существам. Бежали почти бесшумно. Своих солдат, которых выучил и которые на его глазах обрели железную сноровку бойцов, Климов узнал бы и сквозь броню… Давнее желание — во что бы то ни стало обойти Лобастова — приобрело особый смысл. Он ловил себя на смешном честолюбии: чтобы Маша услышала по лагерному радио, что солдаты Климова заняли первое место. Ему хотелось этого для своих солдат.

8

Тяжелое дыхание, хруст сучьев и топот сапог одновременно волной катились по лесу, словно дикая и настороженная стая стремительно продиралась сквозь чащу.

В круглые очки противогаза Крученых видел, как мелькает в зарослях огромная, перетянутая ремнями спина Никитенко. «Хорошо идет», — подумал сержант. У соседей, справа, заметно отставал от Никитенки известный бегун Абдурахманов. «Это тебе не лыжи!» Тонкого, гибкого, как тростинка, Абдурахманова согнули пудовые катушки. «Хвастун! Нацепил бы одну, а то две захотел!» — Крученых вспомнил о старой неприязни… Когда-то, полтора года назад, новобранец Абдурахманов хитроумно обошел сержанта на лыжне… «Это тебе не лыжи!»

Команды вырвались из леса на широкую просеку. Сразу стало видно, кто впереди и кто отстает. Абдурахманов, солдат показного, лобастовского взвода, отставал. У него заедало катушку — он споткнулся и едва не повалился на бок. В эту минуту его обходил Крученых — последний номер команды соперников и сам старинный соперник и недруг.

Их взгляды скрестились лишь на одно мгновение. Противогазовые очки не скрыли ни торжества, ни злости…

Никитенко бежал далеко впереди. Крученых остановился рядом с Абдурахмановым. И даже не остановился, а схватил его за локоть и почти поволок… Рукояткой зажатых в кулаке острогубцев, также на бегу, он несколько раз стукнул в перекосившийся механизм передачи. Катушка закрутилась легко и свободно. Крученых, не глядя на солдата, выпустил его локоть. Абдурахманов, согнувшись, побежал вперед, легко, словно кошка. Железная катушка стрекотала и пела знакомым голосом: «Скоро вся, скоро вся…»