Товарищ Ганс - [23]

И вот мы, то есть я, Танька, Отка и Лотка, забросив бильярд и блошки, весь этот вечер носились по квартире, норовя подольше задержаться в гостиной, быть поближе к пиршеству, что-нибудь стащить со взрослого стола, услышать, увидеть, а кроме всего прочего, мы отирались близ патефона, так как были кровно заинтересованы, чтобы этот патефон играл хорошие пластинки, а не какие-нибудь «О, эти черные глаза…».

Именно по этой причине почти все, что произошло в тот вечер, я запомнил с предельной ясностью. А те разговоры, которые я слышал лишь урывками, так крепко засели в моей памяти, что теперь я могу восстановить их во всех деталях, слово за словом, подобно тому как восстанавливают палеонтологи полный скелет ископаемого зверя по одному-единственному доставшемуся им мослу.

Итак, в гостиной шел пир горой. Стол был раздвинут во всю длину, а все равно мал: столько всяческих закусок и заедок приготовила хозяйка. Блюда снежно белели сметаной, солнечно цвели майонезом, густо пламенели томатом. Соленые огурцы, соленые помидоры, расколотые, истекающие соком соленые арбузы. Моченые яблоки, маринованные грибы, фаршированный перец. Сельди всех морей, колбасы всех мастей — от тающей нежно-розовой масти до жесткой и черной, как смоль. Тяжелый бисер икры… И все это по-весеннему ершилось молодыми ростками укропа, глазело яичными желтками, искрилось прозрачным льдом.

Во главе стола сама хозяйка, Софья Никитична, пышная пава с медовой косой, уложенной вокруг головы, ясноглазая, румяная. Руки у нее дородны, а легки, когда она подает гостям то да се. Красивая. Очень красивая. Даже не верится, что учительница. Просто даже как-то не верится, что это моя учительница.

Рядом с нею Алексей Петрович Якимов, уже чуть разомлевший от еды и питья, однако веселый без удержу.

— За здоровье дорогих гостей! — провозглашает он. — Пошли бог гостей — хозяин будет сытый… А?

К нему тянутся с рюмками.

К нему тянется с рюмкой Ганс Мюллер, я вижу его. Он одет в строгий костюм и белую рубашку все с той же ненавистной мне буржуйской бабочкой. Вот уж, право, напасть — никак не отвыкнет, а вроде пора бы. Ведь во всех других отношениях он неплохой мужик. Если бы не эта проклятая бабочка…

Я вижу маму. Маму Галю. Задумчивую и тихую. Но счастливую. Тихо счастливую. И как резкий контраст этому тихому счастью — тихое несчастье другой женщины.

Эльза Рауш, жидковолосая и плоскогрудая., жалко улыбается своими скорбными тонкими губами, а глаза ее при этом полны тоски и испуга. Она вздрагивает, едва громыхнет якимовский бас. Она ежится, когда вдоль стола прокатывается веселый хохот. Она не пьет, бокал ее полон, не пригубила даже, а галантные гости, заводилы, все норовят — разрешите? — долить вином этот нетронутый бокал.

Она сиротлива и растерянна. Она не понимает ни слова. Или не хочет понимать ни слова. Она лишь хочет понять, зачем, ну зачем привел ее сюда муж — в эту чужую квартиру, к этим незнакомым людям, которые так много пьют и смеются безо всякого очевидного повода… А где Отто, Лотти? Да, они здесь. Это хорошо. Они здесь. Скоро они все пойдут домой, все вместе. Интересно, который час? Ви шпеет ист эс?

А муж ее, Карл Рауш, не обращает на нее никакого внимания, он смачно жует ветчину и не пропускает ни одного тоста. Пить он умеет не хуже русских. Он вообще крепкий мужчина.

Я обвожу взглядом всех остальных людей, сидящих за столом. Все остальные люди мне незнакомы. Но хозяевам, надо полагать, они знакомы — иначе бы их сюда не пригласили. Мужчины в штатском и военном. Женщины молодые и немолодые. Все они дружно налегают на закуску и выпивку. Разговаривают и хохочут. Пытаются петь и, кажется, не прочь потанцевать…

— Митя, — обращается Алексей Петрович Якимов к одному из гостей, молодому вертлявому парню, — заведи-ка что-нибудь эдакое, знаешь?..

Он выразительно прищелкнул пальцами.

Митя тотчас взвился с места и побежал к патефону. В любой компании всегда окажется такой вот вертлявый и быстрый на подъем Митя, которому обычно поручают откупоривать бутылки и заводить патефон.

Митя поставил пластинку, с ожесточением крутнул ручку, потряс мембрану, заглянул под диск и огорченно развел руками:

— Да он не заводится, Алексей Петрович… Должно быть, пружина лопнула.

— Опять? — Якимов отыскал глазами дочку, нахмурился грозно — Татьяна, крутила?

Танька поспешно ретировалась из комнаты.

Я остался. Я не крутил.

Гости — те, которые считали себя сведущими в технике, а их, конечно, большинство, — плотно обступили столик с патефоном.

— Надо разобрать…

— А запасной пружины нет?

— Вот досада…

И в этот момент поднялся с места Карл Раут.

— Айн момент! — сказал он.

И, с трудом выбравшись из-за стола, направился в переднюю. Было слышно, как он выходит из квартиры. Как он спускается по лестнице. Как щелкнул замок этажом ниже… Все это было слышно, потому что дверь на лестницу осталась распахнутой. Ведь он ненадолго. Айн момент.

Карл Рауш вернулся, неся в руках две новенькие балалайки.

Его появление, а верней, появление этих балалаек встретили возгласами удивления и веселья.

— Ганс, биттшён… — пригласил Карл Рауш.

Ганс Мюллер зарделся как маков цвет от смущения. Но не ломаться же, если людям нужна музыка. Тем более что со всех сторон уже неслись подбадривающие аплодисменты.