Товарищ Богдан - [12]

Но людей почти не было видно. Даже из трактиров и чайных, которые густо лепились в этих местах, не доносились обычные звуки граммофонов.

— Почему улицы так пустынны? — удивился господин в шляпе. — Ведь уже полдень…

Школьный инспектор повернул к нему бледное желчное лицо с дряблыми, отвислыми щеками и хмуро ответил:

— Сразу видно, что вы, милостивый государь, редкий гость на петербургских окраинах. Здешние мастеровые — скоты, свиньи. По случаю воскресенья нажрались водки с утра пораньше и дрыхнут…

На остановке к конке подошла худенькая девушка в стареньком легком пальто. Она зябко ежилась и грела руки в муфте: с Невы дул пронзительный ветер.

— А такие вот, стриженые… курсистки всякие… — чиновник указал глазами на входящую в конку девушку, — хотят из этих скотов людей сделать. Школы для них открывают. И заметьте, милостивый государь, сами бесплатно учительствуют… Миллионеры, видите ли, сыскались! Им деньги не нужны. На благо народа живота своего не жалеют! — Инспектор желчно хихикнул, вытащил огромный клетчатый носовой платок и оглушительно громко высморкался.

Розовощекий господин с любопытством оглядел девушку.

— А она вовсе и не стриженая! — вдруг воскликнул он.

Действительно, из-под простенькой шляпки у девушки выглядывал тяжелый узел волос.

— Все равно — курсистка! «Свободомыслящая особа»! — Инспектор насмешливо поднял палец ко лбу. — Меня не проведешь! Я их нюхом, нюхом чую…

Иван Бабушкин проснулся от громыхания конки под окном. Было светло.

«Проспал!» — тревожно подумал он.

Но сразу же вспомнил, что нынче воскресенье, можно не вставать в половине пятого утра, как обычно, а отоспаться за всю неделю.

Он снова укрылся одеялом, потом, словно вспомнив что-то, вскочил и подошел к маленькому мутному осколку зеркала, стоящему на подоконнике. На лбу краснела ссадина и виднелся большой желвак.

«Здорово!» — усмехнулся Иван.

Вчера вечером он, усталый и измученный донельзя, возвращался с завода. Мастер то и дело оставлял людей сверхурочно. И без того работа начиналась затемно, в шесть часов утра, а кончалась лишь в восемь вечера, а тут еще эти «экстры» (так на заводе называли сверхурочные экстренные работы). За полчаса до гудка мастер подходил к фонарю, тускло мерцающему у входа в цех, и вешал на него объявление: «Сегодня работать ночь».

Рабочие ругались, но делать нечего, хочешь не хочешь — оставайся в цехе. А вдобавок пришел срочный заказ. Мастер так обнаглел, что заставил Бабушкина и его товарищей шестьдесят часов подряд не отходить от тисков, разрешая лишь короткие перерывы для еды.

Когда Бабушкин вышел за ворота завода, его качало, как пьяного. Хотелось только одного: быстрей добраться до дому и спать, спать, спать…

Ресницы сами слипались. Он шел по улице, а ему казалось — плывет в лодке по Неве. Вода тихо, мерно колышется, слегка журчит за бортом, убаюкивает. И вдруг — резкий удар! Он открывает тяжелые набухшие веки и тут только понимает: заснул на ходу и налетел на фонарный столб…

Бабушкин, зевая и сладко потягиваясь, отошел от зеркала, вспомнил, что сегодня — необычный день, надел недавно купленную выходную триковую пару, сапоги, единственную свою сорочку и пошел к товарищам в заводской барак.

В дверях низкого, длинного, похожего на казарму помещения его сразу обдало тяжелым запахом прокисших щей, пота, махорки.

Все помещение было заставлено длинными трехэтажными деревянными нарами, разделенными на клетки, и напоминало огромный железнодорожный вагон. В каждой клетушке лежали, сидели, копошились мужчины, женщины, дети, старики.

Почти все нары были открытыми, и каждый входящий мог видеть жизнь всего этого человеческого муравейника: на одних нарах, покрытых ветхими мешками, спал полуголый старик, его ноги в кальсонах торчали далеко в проход; на других — женщина, сидя на соломе, прикрытой дерюгой, кормила грудью ребенка: на третьих — парни азартно резались в карты.

Только некоторые из «семейных» нар были задернуты ситцевой занавеской.

Бабушкин разбудил своего товарища — молодого слесаря Петра Граева. Тот вскочил с нар, спросонья очумело вертя головой во все стороны, потом потянулся так, что кости хрустнули, и блаженно сказал:

— Ох, и поспал я! Наверно, тыщу минут прохрапел!

Он быстро надел сатиновую косоворотку, штаны, натянул сапоги-«бутылки», расчесал спутанные волосы. Они были иссиня-черные и такие блестящие, будто лакированные.

Вдвоем пошли в трактир.

Петр заказал себе обед, водку и соленые грибы — на закуску. Бабушкин сказал половому:

— Сооруди-ка мне солянку да кашу гречневую, рассыпчатую. И чайку.

— Слушаюсь, — ответил половой, Перекинул полотенце с левой руки на правую, но не ушел, будто ждал добавочных распоряжений.

Так и не дождавшись их, он сказал Бабушкину:

— А водочки не изволите?..

— Не изволю!

Половой сердито хлопнул полотенцем по столу, словно смахивая крошки с клеенки, и ушел.

— Чудной ты человек, Ваня, — сказал Бабушкину Петр Граев. — Кажись, хороший парень. Но водки не потребляешь. И в кулачных бойцах не числишься… Ровно антиллегент какой, из благородных…

— Какой там интеллигент! — усмехнулся Бабушкин. — Четыре класса на двоих с братом — вот и все мое образование. Но водку хлестать — сказал «не буду», значит не буду. И «стенкой на стенку» зубы крошить да скулы сворачивать — тоже не вижу резона!