— Мы скоро поедем обратно? — спросила Валентина и, не ожидая ответа, обратилась к подходившему Чулкову. — Я не последила сама, как там подготовят перевозку больных...
У Чулкова было серое после бессонной ночи лицо, веки глаз покраснели, набрякли.
— Будьте покойны, — сказал он с уверенностью старого служаки, почтительного, но знающего себе цену. — Конюх у нас — спец на все руки. Носилки соорудит хоть для самого китайского императора. Вот только на сегодня мы без лошадей останемся. Вот это мне прямо нож к сердцу.
— Так нужно же людей перевезти!
— Ну, ясный факт, что нужно, а так я разве бы дал! На каждые носилки по две лошади — шутка сказать!
— Мне нет надобности особенно торопиться, — проговорила раздумчиво Валентина. — И это просто моя обязанность... Пусть Андрей Никитич едет вперёд, а мою лошадь можно будет впрячь в носилки, и я поеду вместо второго конюха.
Чулков просиял:
— У меня уж сколько раз это самое на языке висело, да всё никак не насмелился. Оно вроде и ничего, а вроде и неудобно: образованная барышня — и вдруг за конюха при носилках!.. Вот если бы с Анной Сергеевной — тогда другой разговор.
— Почему же, она ведь тоже образованная!
Чулков усмехнулся, и пухловатое лицо его с широким носом и выдающимися скулами показалось Валентине хитрым и неприятным.
— Анна Сергеевна — человек ко всему привычный. Мы с ними ехали прошлой зимой в кошовочке, я и заглядись, старый дурак, на белку... И чего мне в ней помстилось: белка, как белка, самая обыкновенная! Загляделся да вывернулся на раскате: кошовку так и забросило. Ну, думаю, сейчас Анна Сергеевна меня разделают! А они отряхнулись да за кошовку, и враз мы её вдвоём на дорогу направили. Взялись вдвоём — раз, и готово!..
— Вы распорядитесь, чтобы там поскорее всё устроили, — сказала Валентина, перебивая его воспоминания.
«И чего он нахваливает её при муже? — подумала она неприязненно. — Подхалим какой!» Она взглянула на Андрея и уловила ещё не погасший тёплый блеск в его глубоких глазах. Ему рассказ Чулкова явно понравился.
— Пусть мою лошадь тоже впрягут в носилки, я тоже поеду вместе с больными, — сказал Андрей Чулкову. — Снимать с разведки лошадей и рабочих сейчас просто грешно, — Андрей с благодарной улыбкой посмотрел на просиявшую сразу Валентину и промолвил ласково: — Вы становитесь настоящей таёжницей.
Родовой строй у кельтов процветал ещё в восемнадцатом веке. Анна опустила книгу и задумалась. Энгельс писал, что наивность ирландских батраков, глубоко проникнутых представлениями родового строя, приводила их к трагедии массовой деморализации, когда они переселялись в города Старого и Нового Света. Оторванные от родной почвы, от первобытно-простых нравов родной среды, они сразу опускались на дно. Они шли в публичные дома, пополняли камеры уголовников. Город одинаково перемалывал и цветущих девушек и угрюмых здоровяков-парней — они превращались в отщепенцев, в жалкое человеческое отребье.
Анна вспомнила древние песни ирландцев, в которых они сочетали детскую жестокость с прелестью чистейших, утончённых чувств. Эти песни потрясали её, как живой крик, звучавший из седой мглы прошлого тысячелетия.
— Массовая деморализация! — повторила она вслух, и рука её судорожно сжала шершавый переплёт книги. — А разве я не была наивной, как ирландец, когда поступила на первый курс рабфака? Разве молодёжь, пришедшая за эти годы в наши города из самых глухих районов, не носила на себе следы родового строя? — Анна вспомнила ненцев и гиляков, эвенков и якутов, с которыми ей пришлось столкнуться за годы учёбы.
Приезжая в город, они не имели понятия о самых простых вещах, известных каждому городскому ребёнку.
— Как мы заботились о них!
Анна вдруг нахмурилась, обеспокоенная воспоминанием. В институте, будучи уже на предпоследнем курсе, она ударила по лицу студента. Ударила сильно, зло, до крови из носу за хвастливую, пошлую фразу.
Анна снова представила бесцветное, узколобое лицо студента, маленькую смуглую девушку, возле которой он увивался, и снова, как тогда, ощутила толчок горячего гнева.
«Неужели я и сейчас ударила бы?» — подумала она удивлённо.
Она читала полулёжа на диване. Час был такой, когда ещё светло на дворе, но в комнатах уже сумеречно, и настольная лампа, принесённая в столовую, уютно светила ей из-под зелёного абажура.
Тут же, у дивана, расположилась лагерем Маринка со своими автомобилями и пёстрой кукольной мелочью. Сначала она играла тихо, потом на полу началось форменное сражение: даже смирные тапочки Анны превратились вдруг в военные корабли. Маринка нагружала их людьми и машинами, с шипеньем волокла по ковру, сваливала всё в одну кучу, а потом уже разбирала, бесконечно нашёптывая.
— Начинается бой, — шептала она. — Товарищи! Вот идут фашисты... — Маринка оглядела своё военное хозяйство, сурово нахмурилась: — Товарищи! Сейчас я буду стрелять. Только не подходите к тапку: он заряженный пулями и бомбами. Сегодня пуля попали прямо в медведя, он свалился в яму. Там его совсем убило электрическим током.
«Откуда это у неё? — подумала Анна, прислушиваясь к бормотанию дочери. — Что за фантазии? И всегда она что-нибудь выдумывает!»
