Товар для Ротшильда (сборник) - [12]

А откуда, между прочим, возникла легенда о самосожжении японских «магов»? Да от того же пожара в «Маричке». Аппаратуру зачехлили на ночь, кабак заперли, а утром приходят, открывают — а там все сгорело на хуй.

Значит, во тьме ночной, имело место нечто феноменальное до такой степени, что след этого явления в кабацкой архитектонике оказался достоин возгорания и гибели в огне. Словно неспокойный замок в неспокойном замке. Ад, пылающий в аду темном и холодном. Елена Канн, если верить мадам Жакоб превратилась в «женщину, от которой попахивает», потому что у нее во чреве разлагается гомункул-эмбрион, которого она не сумела вытравить. А отец уродца — черный маг Спектор от него отрекся.

Версия о поджоге, как об акции антисоветского подполья «не греет абсолютно» в виду своего полнейшего неправдоподобия. Кабак — не Рейхстаг.

Единственный деликатный способ заставить неблагодарное быдло выказать формальную признательность за бесплатное жилье, обучение, питание, продемонстрировать внешний патриотизм, которого, как покажет дальнейшее, у этих мозгляков-паразитов не было ни на волос их скрюченной волосни — это выйти два раза в году на демонстрацию! И даже такой, предельно необременительный пустяк, многими из их серого числа воспринимается, как якобы зверское вмешательство государства в личную жизнь граждан. А Запад за всем этим следит и поощряет. Не дает захиреть родственным душам по эту сторону Занавеса.

Джокер окинул взглядом портьеры. Иногда они кажутся ему знаменами-хамелеонами, изменившими до лучших времен свои узоры и окраску. И в одно прекрасное утро они колыхнутся, потревоженные воздушным потоком, и заполощутся в распахнутых окнах заре навстречу.

Инструменты тоже ждут. Они ждут, как могут ждать только неодушевленные предметы. Без колебаний, коррозии, без деформации и сомнений насчет того, что обещанный день придет, и они выполнят свою роль. Твердо и с блеском сумеют проявить свою глубинную, неприрученную сущность.

Аня М. побывала в комнате у Гарримана только однажды, в четвертом классе, приносила то, что задавали, покуда он болел, кашлял, бредил и завидовал своим неодушевленным соседям по «палате». Тогда, чтобы войти и выйти, ей понадобилась одна и та же дверь.

Наступит день и, наступит час, который никогда не показывают на циферблате черные стрелки, и она придет сюда, чтобы больше уже никогда не возвратиться туда, где ее будут вспоминать и оплакивать. Туда, откуда ей посчастливилось улизнуть на гипнотический зов любви.

И острый нож блеснул в моей реке… руке… Однажды вечером взгрустнулось что-то мне, я вышел из лесу… Однажды вечером…

По ту сторону окна, за шторой, от карниза отвалился кусок штукатурки, звонко и резко стукнулся о цинковый подоконник. Молодой человек, сидящий в центре комнаты на венском стуле, не отводя глаз смотрел на распахнутую дверь.

<…>

Мельник

Рабинович перебросил мне этого француза. На «девятку», ленту тип‑10. Сам привез, вручил запись через порог и быстро убежал. Я к окну — Рабинович садился в старый «Запорожец», за рулем его поджидал какой-то человек. Про такие же малолитражки, только марки Фиат говорили, будто в Италии они стоят дешевле самой дорогой губной помады. Я решил, что Рабинович вымолвит себе под нос, поправляя зеркальце: «Говнистый вырос у Люсинды пацан». «Да и народ говнистый», — ответит кукла-водитель. Машина тронулась, в форточку пахнуло газом и дымом осенних костров.

Были первые числа ноября. По школам, предприятиям и дворцам культуры гремели аплодисментами собрания, концерты с танцами после торжественной части. Гремела жестяная кровля гаража, пока по ней катилась бутылка, потом удар об асфальт, несколько одиноких хлопков. «Зачем, какая-нибудь бабушка подобрала б», — упрекнул за моей спиною Стоунз. «Правильно, — ответил ему за меня Зэлк, — На таких бутылках люди машины покупают». Он повторял это при каждой выпивке. Мы оба ненавидели и людей и машины. Выпивали вчера. Я подговорил их залезть на крышу гаража и отметить «последний звонок».

Меня только что, с большим опозданием приняли в девятый класс, и после полугодовалых каникул я все еще оставался оглушен этим событием… В сентябре, когда стало ясно, что идти никуда не надо, я узнал, что в одном ДК собираются курсы французского, ими руководит Рабинович, по кличке Бебл. Бебл — это прозвище Бельмондо. Рабинович на него действительно немного похож, только голова очень большая. Иногда Бебл брал у меня диски, и что-то расхваливал, подсовывал в ответ какие-то ненужные вещи — комиксы про собачку Пифа, пару пачек «Филипп Моррис». Они словно выпадали со страниц «Плейбоя», обретая многомерность. Туловище с головой Бельмондо любило совершать мелкие обмены.

Советский вечер гасил своим дыханием остатки дневного света в воздухе. На улице не оставалось ничего лишнего, с помощью чего можно было бы тренировать свою наблюдательность. Разве что в неурочной темноте кинозалов кружили голову миражи другой жизни, то увеличенные, то уменьшенные. С обложек дисков кривлялись парализованные фото исполнителей шумной музыки. На порноснимках замерли иностранцы с иностранками… Я покосился туда, где лежала тяжелая пачка этих дел — в коробке от ленты, ее не постеснялся сдать мне на хранение пугливый Зэлк после показавшегося ему подозрительного звонка. Звонил Нос, якобы из милиции. Или все это был дешевый психологический опыт — картинки в обмен на подробности? Иконы в обмен на Талмуд? Зэлк преувеличивал степень моей близости с теми сосками, что, случалось, приходили поболтать со мной о ценах на «котгон» и воззрениях Чарльза Мэнсона. Все потуги Зэлка соригинальничать не достигают цели: «На флоте мне удаляли аппендицит и сделали укол морфия — я понимаю Джимми Хендрикса, старик!» И другое примерно в том же духе. Впрочем, чего бы ни постыдился сделать Зэлк, вообразить нетрудно. Рубщик металла с бородой Хемингуэя и жопой Оскара Уайльда. А скандинавские большей частью любовники застыли на картинках той же расцветки, что и политическая хроника, шевелящаяся на экранах большей частью черно-белых телевизоров. Чередуя порнографию из коробки твердого на ощупь, но мягкосердечного Зэлка с сюжетами новостей, если описывать и то и другое подробно, можно было бы собрать целый роман. Но зачем все запоминать, зачем щеголять знанием деталей? Некоторые дауны помнят наизусть по сорок опер. Остальные тщетно пытаются им подражать. Мне кажется, психологическая достоверность куда важнее при описании не слишком давних времен. Кроме того, повторов следует не опасаться, а делать их как можно чаще, ибо, чем еще, как не повторением можно пробудить в читателе чувственный интерес к вашим героям, и добиться его закрепления, еще и еще раз заставляя переживать эти всегда уродливые, неуместные мгновения восторга: Снова! Будь оно проклято!