Тот самый - [17]

Я стоял напротив маленькой репродукции картины Караваджо «Призвание апостола Матфея». Каждый раз я оказывался перед ней, когда хотел исповедаться. Она – мой священник и мой палач, я доверял ей все исповеди и откровения. Репродукция, приклеенная кусочками прозрачного скотча, висела на бежевой стене маминой спальни. На мой взгляд, поступать так с творением барочной эпохи – настоящее кощунство, но мама была непреклонна. Картина пережила не одну семейную бурю. Однажды я сорвал ее со стены, а тусклые уголки, намертво зафиксированные скотчем, остались на обоях, как оторванные крылья бабочек. Во время затишья я постарался приклеить репродукцию обратно. Та, местами затертая, с белыми полосами от сгибов, не несла в себе совершенно никакой ценности. Ее значимость заключалась в воспоминаниях, запечатанных в ярких образах Караваджо. Когда я заходил в мамину спальню, взгляд в первую секунду цеплялся за репродукцию: в одинокой комнате она смотрелась неуместной кляксой, как будто мама повесила на стену первое, что попалось под руку, чтобы спрятать плесневое пятно на обоях.

Мы любили слушать мамину историю, связанную с этой картиной. В рассказах мамы все время появлялись новые подробности, словно она забывала, о чем уже успела рассказать. Историю, которую мы слышали десятки раз, я знал наизусть. Может быть, то была красивая сказка, придуманная для нас. Прошлое нельзя изменить, но никто не говорил, что его нельзя выдумать. Если в выдумку поверит хотя бы один человек, значит, с чистой совестью можно считать вымысел реальностью. Мы садились у ног мамы, и она, пользуясь властью над нами, медлила и томно вздыхала, удерживая интригу.

– Когда я была беременна тобой, у меня совершенно ничего не складывалось в жизни, – однажды сказала мама, перебирая волосы у меня на макушке. – Все шло под откос, и я даже несколько раз задумывалась о том, чтобы прекратить мучения… Меня останавливало одно. – Она перевела многозначительный взгляд на Алису, и та быстро кивнула. В темноте Алиса казалась лучиком света. – Я не могла оставить ее в этом гадком мире, ведь у нас, кроме друг друга, никого нет, но и жить я так тоже не могла. Как только я забеременела тобой, Матвей, начались проблемы. Весь мир был против нас. Ужасный токсикоз, слабость, тонус… вечно отекшие ноги. У меня пучками выпадали волосы. Даже после родов жизнь не стала легче, да и ты выжил только благодаря акушерке. Родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи. Еще бы чуть-чуть, и… Наверное, случилось чудо.

– Ма, и что потом? – с восторгом спросила Алиса.

От нахмуренных выщипанных бровей на лбу появились тонкие складки, напоминавшие изломы на бумаге. Худое лицо мамы стало сосредоточенным. Казалось, она смотрела очень внимательно, но ничего не видела. Зрачки расширились, затопляя голубую радужку, а взгляд обратился в себя – в прошлое. Она перебирала воспоминания, бережно вытаскивая их на свет, будто те были старинными фотокарточками, которые могли рассыпаться от прикосновения. В такие моменты мы с Алисой особенно сильно понимали значимость прошлого. Мы мало в чем разбирались, но торжественность ощущалась даже в маминой позе: гордо выпрямленная осанка и приподнятый подбородок. Так она показывала нам, что жизнь ее не сломила.

Схватки начались ночью, когда мама возвращалась домой. Живот стал сжиматься, словно упругий мячик, а боль волнами проходила по телу, вонзая иглы в каждый миллиметр кожи. Копчик будто дробили молотком.

«Такую боль не может вытерпеть ни один человек. Никто, – подумал я тогда с восхищением. – Никто, кроме женщины».

За болью следовала тошнота. Мама упала на колени, растесав ладони асфальтом, но заставила себя подняться и пойти вперед. До дома оставалось несколько километров, и она решила дойти до единственной подруги, у которой как раз сейчас гостила Алиса. Как только мама вышла из парка, придерживая живот, деревья поредели, и перед ней появились одинаковые пятиэтажки. «Ты так жаждал жить, что полез из меня раньше времени», – сказала мама, поглаживая меня за ухом. Ее прикосновение я ощущал летним ветерком на коже. «Ничего я не хотел, иначе бы я это запомнил, – резонно заметил я. – Не отвлекайся, рассказывай дальше», – нетерпеливо поторопил ее я, ерзая на месте. Казалось, улицы, спрятанные вуалью из темноты, совсем опустели. Мама брела в одиночестве, придерживаясь рукой за серые стены. От очередной схватки ноги подогнулись, и она упала, инстинктивно выбросив руки вперед. Боль усиливалась. Она с трудом поднялась и зашагала, почти не разбирая дороги. Когда силы были на исходе, она остановилась перед первой попавшейся подъездной дверью. Пальцы потянулись к железной ручке, но, прежде чем дернуть дверь, мама навалилась на нее, а по ногам заструилась горячая влага. Как только в глазах начало темнеть, она ощутила руки, подхватившие ее под локти. Мокрые колготки прилипли к ногам, словно вторая кожа. Приглушенный голос вызывал скорую помощь. Мама оказалась в тепле квартиры. Крепкие руки усадили ее на стул, и, перед тем как провалиться в черную бездну, она наткнулась взглядом на репродукцию картины Караваджо. На пол, стекая по ладони, скатилась капля крови.