Тот, кто стреляет первым - [14]

– Во, это точно сигареты, – окурил всех, как пчелиный рой, дымом. – А то местные распотрошить распотрошил, посмотрел под микроскопом – одна трава! 50 рублей за пачку каждый день выкидывать выкидываю, хотя у самого стог сена с прошлого года стоит, и бесплатно. А вы, значит, от Костика. Его хорошо почитали у нас в селе…

Помолчали, поминая погибшего. На озере где-то в центре села царевнами квакали лягушки. Мошкара, не желая залетать в вечернюю тень, крутилась буравчиком перед лицами мужиков. Проскакала галопом лошадь, управляемая голопузым парнишкой, заставив пристроившегося к мужской компании Кузьму лениво приподнять голову. Зато куры, оправдывая свое количество мозгов, словно сорвались на пожар из своего закутка, чтобы перебежать дорогу перед самыми копытами и затем устало вернуться обратно. Вдалеке обозначилась кукушка, усмехаясь: а судьбы-то ваши все равно определяются где-то и кем-то, а не вами и не сейчас.

Всему нашлось место на этой земле: и крапиве за бревном, и одуванчикам под ногами, и лягушкам, и мошкаре, и кукушке, и Кузе – только не Косте.

Председатель посмотрел в сторону, где насколько могла торопливо, чтобы не попасть на глаза приезжим, преодолевала путь от мальвы до президентского стола баба Сима.

– Истоптались мои орлицы. Попытаться попытался однажды вспомнить, брал ли кто у меня больничный в колхозе. Ни одной фамилии не загорелось в голове. Казалось, сносу никому не будет… А вы, значит, бабу Зою забирать забираете…

– Трудно ей одной.

– Одному всякому трудно. Только, если откровенно, жалко ее отдавать. Последний ветеран войны. После нее от Великой Отечественной в селе только памятник останется. И все, кончилась эпоха… Да-а-а… Я завтра людей кликнуть кликну, проводить Зою Павловну надо достойно.

Не отказался от второй сигареты. Экономя спички, подкурил от предыдущей. Уходить к своему одинокому стогу сена, видать, не хотелось, и попробовал обкатать новые рельсы.

– Костик все же как погиб, не скажете? Я тут прикинуть прикинул время и события, и все же думаю, что был он на Украине, на Саур-Могиле. Второй прадед его, Иван, за ее штурм ранение и орден в Отечественную получил. А Костик наш такой, за родовую память спуску никому не даст. А? Или молву пускать по селу не надо про «северный ветер»?

События в соседней стране, надо полагать, интересовали бывшего председателя сильно, если знал термин, обозначавший поездку добровольцев на помощь Донбассу.

– Не надо, – согласился Кречет.

Костя был действующим офицером, и что во время отпуска поехал не на море, а к донбасским терриконам, относилось к его личному делу. И, как выясняется, продиктованному не бравадой вояки, а памятью о предках. Даже измени им тогда в суворовском командир роты судьбу из-за мальчишеской сигаретной затяжки, наверняка бы каждый вырулил на свою тропинку. Судьба все же – не от кукушки, она есть сам человек…

– Федор Степанович, а можете показать нам село, окрестности? Хочется посмотреть, где Костя рос, – вытащил Сергей ключи от машины.

– Тогда с кладбища. Оно на пригорке, село оттуда как на ладони. Так что мы тут под присмотром у мертвых, забаловать не забалуешь. И родители Костика там, на мотоцикле разбились. Кладбище – оно, как телевизор, всех к себе собирает…

Провожали Зойку-партизанку в Дом ветеранов, как отправляли раньше ребят в армию – всем миром. Это приходило на ум и потому, что сидела она на покосившемся крылечке в кофте, на которой вразнобой, без положенной очередности в статусе, теснились и блестели, как чешуя на кольчуге, ордена и медали. Распоряжалась суетой баба Сима, получившая ключи и наказ присматривать за домом. Угощения и подарков хватало: Сергей утром смотался в Суземку, и теперь баба Зоя одаривала подходивших к ней подруг полотенцами, чашками, блюдцами, фартуками. С мужиками получилось проще: два десятка пил-ножовок хозмагу принесли план, а им – радость.

– От меня. На память, – всматривалась в лица подходивших к ней односельчан баба Зоя, силясь удержать в памяти образы тех, с кем прожила рядом всю жизнь.

– А кому самогоночки, самогоночки кому? – толкался с трехлитровой банкой среди собравшихся худощавый, изрядно подвыпивший, а потому добрый, взлохмаченно-лысый мужичок. – И-и, чистейшая. Глядишь в нее и себя видишь, – рекламировал, видать, собственное производство.

Детям раздавались конфеты. Поскуливал Кузя – при сладком столе собаке только глотать слюнки. Баба Зоя, непрерывно трогавшая вынесенные из дома сумки с вещами, вдруг просветленно, а потому тревожно встрепенулась:

– Грамоты! Где грамоты?

– Какие тебе теперь грамоты, Зоя Павловна! – успокоил председатель, подсевший рядом на скамейку и приобнявший бригадира за плечи. Лавка от веса перекосилась, едва не уронив хозяйку с кавалером. Видать, и в самом деле подоспело время всему отживать. – Отныне в городе можешь ногой показывать и командовать, что делать. Город – он к ветеранам приспособленный.

– Так приеду к людям, а они и знать не знают, какая я была работящая. На божничку положила, чтоб не затерялись. Проверь, – приказала Сергею, как Костику.

Память у бабы Зои работала, зря она стучала себя по лбу: стопка трудовых грамот с красными знаменами и портретами Ленина и впрямь своей высотой едва не закрывала Богородицу. Рядом с «Молитвословом» лежал не менее затертый партийный билет в традиционной красной корочке и с датой вступления в партию в 1943 году – время самых тяжелых боев партизан перед Курской битвой. Верили, верили в победу даже восемнадцатилетние девочки, находясь в полном окружении врага! Тут же лежали перетянутые резиночкой удостоверения на награды. Божничка словно хранила не только жизнь бабы Зои, но и историю страны, примирив коммунистов и верующих, красных и белых. Закладкой в «Молитвослове» служила палочка от «Эскимо», возможно еще Костей когда-то купленного, и Сергей не быстрее бабы Зои выговорил буквы ее ежевечерней молитвы: