Тот, кто стреляет первым - [12]

– Я туточки, тута я, – прозвучало от дома напротив.

Раздвигая заросли мальвы около палисадника, к гостям зашмыгала в галошах на вязаные носки бабуля. Сил хватило дойти до середины дороги, на разметке из бараньего гороха оперлась о палку отдышаться. Подавшегося на помощь Сергея остановила издали: сама, не волнуйся сердцем впустую.

– Разогналась идти, а ноженьки меня не слышат, – оправдалась подойдя. Порванное сбоку платье перетащила вперед, спрятала дырку под фартуком. – Да еще утром для смеха тяпкой по ноге лузганула… Ну, здравствуйте! С приездом. Я соседка, баба Сима.

Указала палкой на голубой дом:

– Это я калитку подперла от Кузьмы, шляется по дворам, как будто он всюду один хозяин, – замахнулась на собачку, прыгающую следом. Вместо звонка постучала палкой по забору: – Зойка. Встречай гостей! Идите смелее, ждет с утра.

Сергей отметил просевший угол крыльца и потерявшую из-за этого опору лавку. Это армейские острословы, намекая на скрещенные стволы пушек в его артиллерийской эмблеме, говорят, будто пушкари в этой жизни палец о палец не ударят. А ракеты к звездам кто запускает? Хотя на грешной земле работы, конечно, еще больше. Сюда, к бабе Зое, надо было раньше приехать…

Кречет, проследив за взглядом друга, согласился: надо менять стояк. Хотя теперь для чего, если уезжать?

– Ого. Больная-больная, а стол как для Путина накрыла, – с порога углядела баба Сима заставленный едой столик у окошка. Перехватила у соседки миску парующей картошки, утвердила ее в центре стола: в сравнении с ней в селе даже хлебу место всего лишь на уголке. Однако приглашения остаться не получила и кивнула всей хате сразу: – Ладно, поговорите тут без меня, а если надо – кликните.

Все же до последнего надеясь на угощение, потопталась у порога с палкой, как Кузя на своих трех лапах. В селе последние дни только и разговоров, что Зойку-партизанку приедут забирать в дом ветеранов друзья ее внука Костика, погибшего неизвестно где, но похороненного в Москве с почестями. Зря, что ли, сидела в засаде в мальве? По большому счету, ей даже ни московской фигуристой колбасы не надо, выгружаемой на стол приезжими, ни вон той жирной золотистой шпротины, и даже обошлась бы без заплетенного в косичку, но издалека пахнущего поджаристыми боками сыра. Ей интересно просто поговорить с новыми людьми – такого богатства нынче в селе ни за какую пенсию не купишь. Но потом – так потом.

– Хотела с дорожки молочком встретить, а оно только ночь переночевало, а уже скислось, – развела руками баба Зоя перед оставшимися. – Вон рукомойник, – кивком головы указала на закуток в кухне. – А полотенце сейчас принесу.

Держась за выбеленную, словно на выданье, печь, зашмурыгала во вторую половину хаты.

– Да вот же висит, не надо, – остановил Сергей, пока Кречет продолжил разгружать сумки.

– То состарилось, пора с рук на ноги перекидывать, – отмахнулась баба Зоя. Перетащила ноги через порожек, загрюкала дверцами платяного шкафа. – Костика давно видели? А что он сам-то не приехал?

Офицеры переглянулись. Глава района говорил, что после операции и наркоза память у бабы Зои поплыла и что в ее 90-летнем возрасте это трудновосстановимо. Но забыть, что Костя погиб…

А баба Зоя словно выходила через высокий порожек не в другую комнату, а в иное измерение. Появившись с полотенцем, недоуменно замерла, глядя на гостей:

– Вы кто?

Со страхом и любопытством начала оглядывать стены, словно видя их впервые. Как к чему-то спасительному, подалась к рамкам с фотографиями.

– Так это я, что ли? – ткнула она пальцем в девушку с радикюлем, стоявшую около памятника. – Я. А это папкина могилка, – погладила стекло.

Костя сто раз рассказывал, как при облаве на партизан его прадед отправил дочь вместе с ранеными через болото, а сам, отвлекая немцев, повел отряд на прорыв в другом месте. Пуля попала ему в горло, когда закричал «Ура», словно хотела остановить клич атаки. А семнадцатилетняя баба Зоя вывела из окружения раненых и получила орден Красной Звезды. Лесную могилку отца разыскала после войны и перевезла его останки на деревенское кладбище…

– А это Ваня мой, – улыбнулась солдатику с орденами на груди у развернутого знамени и тут же постучала по стеклу пальцем: – Вот чего ты умер? Я тебя просила об этом? Мы ж тебя рятовали всем селом, а ты… Эх, батька-батька. Под землей, а приползу к тебе!

Больше никого в рамке не распознала, хотя и потрогала пальчиком каждое лицо на снимках. Посмотрела мимоходом в окно, поправила занавеску на шнурочке и вдруг встрепенулась:

– Господи, так это же моя хата!

Принялась снова трогать и рассматривать занавеску с узнанным зашивочным рубчиком, божничку с иконой, диван, телефон на тумбочке.

– А где я только что была?

Взгляд умолял обмануть, не говорить правду. Тихо заплакала, присела на диван с резной спинкой и принялась стучать себя кулачком по лбу:

– Ну что ж ты у меня болеешь? Я тебя обидела чем-то? Что ж ты ничего не помнишь, делаешь из меня дурочку? – Отыскала взглядом ребят: – Привезите мне врача. Пусть даст таблеток от головы.

Кречет дернулся к выходу – в бардачке машины какие-то таблетки имелись, но сам же и остановил себя, словно на минном поле. Чтобы пройти по исчезающей памяти последней партизанки отряда «За власть Советов» – тут не хватит ни звезд на погонах, ни крестов на груди. Эх, Костя-Костя!