Тост - [2]

— В ресторан?.. — с надеждой спросил Курочкин.

— Балда! — возмутился Силаев. — На какие ж это деньги?.. Нет, культурные люди в плацкартах от скуки читают что–нибудь эдакое: газетку там или «СПИД-инфо». А у меня в сумке только одна книжка — «Хрестоматия» какая–то. Я её у кума для дочки своей взял, кум эту книжку под сковородку подкладывал. Пусть, думаю, Олька попробует, почитает маленько. Вот я и открыл эту книженцию и, как говорится, погрузился. И даже какой–никакой кайф пошёл по жилам. И что же вы думаете? Бац! на ближайшей остановке подсаживаются ко мне попутчики: рыхлая тётка какая–то и с нею внучка. Знаете, есть такие пассажиры, которые садятся в поезд только затем, чтобы жрать. Вот и эта: примостилась напротив меня, водрузила себе на колени внучку, и давай они на пару наворачивать за обе щеки! Тут у меня у самого в животе трескотня, а она развернула свои свёртки и — как свинья, ей–богу… И харчи у неё вонючие какие–то, честное слово. Ощущение такое, что три дня она в дорогу готовилась, а холодильника дома нету… Жуткая баба! А внучка под стать ей: диатезная, сопливая, возле рта заеды, прямо язвы уже…

— Ну да, хуже всего, когда дети едут, — согласился четвёртый их товарищ, молчавший доселе Николай Липягин, художник местного клуба. — Вечно они — то какать, то писять, то плачут, то смеются…

— Но самое ужасное, что бабища эта напоследок решила воблы, бля, откушать! Где уже ей сообразить, что в дороге оно самое последнее дело: водой потом обопьёшься, как верблюд… Стала она рвать эту рыбу, кишки на газетку складывать, шехуя в разные стороны летит, вонь стоит ужасная, мухи со всего вагона слетелись и на лету дохнут. А она знай себе наяривает, плавничок оторвёт и сосёт его, причмокивает…

— Кошмар! — поёжился Липягин.

— А мне–то каково! Ты, тётка, глянь на меня, Христа ради, внимательнее: я ж «Хрестоматию» открыл! Когда такое было?! Сижу, Анну Ахматову, можно сказать, читаю, а тут вдруг солёная рыба какая–то, и мухи кругом жужжат, и воняет ужасно. Вот и судите: как хорошо было бы, если бы без баб ехать…

Выпили ещё по одной, закурили.

— У меня похожий случай был, — сказал Курочкин. — Тоже за здорово живёшь в душу наплевали, и как будто так и надо. Получил однажды я зарплату. Сами понимаете, случай это из ряда вон, праздник великий. Побежал я в магазин, хотел сыру купить. Уж больно Любаня моя сыр уважает… Вхожу. Стоит продавщица. Наглая, неряшливая…

— Жуткая баба! — согласился Силаев.

— Я ей говорю: «Четыреста». По–русски ведь говорю, не по–турецки. Она взвешивает. Смотрит на весы и говорит: «А триста — мало?» Ну, кусок ей такой подвернулся, ей резать неохота было. «Мало», — говорю. Она смотрит на меня, как на острицу какую, честное слово, и берёт новый кусок, взвешивает. «А семьсот, — говорит, — много?» Понимаете, тут каждая копейка на учёте, неизвестно, когда теперь зарплата будет, а эта стерьвь измывается. «А семьсот, — отвечаю, — много». Что тут началось! Крик, визг! «Вам, — говорит, — мужчина, не угодишь!» Представляете? Я же ещё и виноват! Прихожу домой, настроение, конечно, уже не то. Кидаю жене сыр этот вонючий… Нет, все зло в этом мире от них, от баб!

Помолчали, выкурили ещё по сигарете, налили по новой. Потом заговорил Николай Липягин.

— И всё–таки, как хотите, тут я с вами не совсем согласен. Без женщин всё равно никуда. Потому что мужик без женщины — что дитё малое. Нужны мы друг другу, так уж устроен свет…

— Ну, ты скажешь, — засомневался Курочкин. — Иногда оно, конечно, и не помешает, но чтоб так вот глобально рассуждать…

— Да ты, Пашка, лучше послушай, — нетерпеливо перебил его Николай. — Однажды с моим дружком закадычным такой случай приключился. Остался он без жены. Не навсегда, конечно. Баба у него на неделю к родичам укатила, а его попросила шугануть в огороде колорадского жука. Картошку они каждый год сажают, а от жука совсем житья не стало. Вот и решил мужик по быстрому управиться. Пошёл в огород, налил в ведро воды, достал ампулу с «Децисом», стал её ломать — никак не поддаётся. Чуть сильнее надавил — ампула сломалась, и мужик поранился стеклом. Внимания на это не обратил, развёл в ведре отраву, веник туда окунул и потом давай им размахивать, брызгать на ботву. Что–то, конечно, и на него самого попало. Но он, повторяю, внимания на это не обратил. В полчаса управился и пошёл домой.

— Вот видишь, — подал голос Силаев, — а жена, небось, полдня возилась бы.

— Слушай дальше, — продолжал Липягин. — На следующее утро просыпаюсь — бог мой! Весь в пятнах, живот чешется, на затылке опухло, и что–то там наподобие виноградной грозди прощупывается.

— Так это ты про себя, что ли? — удивился Егорыч.

— Нет, про друга моего. Да это и неважно, слушайте дальше. Стал он, значит, анализировать: откуда такая напасть? Перебрал продукты в холодильнике. Все импортные, наших теперь нету, и могли они, разумеется, вызвать аллергию — но раньше ведь такого не наблюдалось!.. И вспомнил он, как порезался ампулой из–под «Дециса» и как потом брызгал на себя этой отравой. Разделся он, глянул в зеркало — кошмар! Пятна на животе, на ногах, на шее… Вот и помчался он к родственнику в больницу. А родич у него, надо сказать, в реанимации работает, трупы оживляет. И, значит, помочь всегда может. Но как к нему добраться? Как, то есть, в таком виде на улицу выйти? Шарахаться ведь будут… Думал он, думал и придумал. Оделся тщательно, шею шарфом замотал, на руки перчатки натянул, лицо бинтом обернул — мол, зубы болят. Очки чёрные надел и таким вот человеком–невидимкой попёрся в больницу.