Тоскливые будни - [2]

Тогда соседки проявили к ней доброту, а не ограничились вежливым сочувствием. Первые дни Ирэн не могла думать ни о чем другом, но свежая еда и чистое белье в доме не переводились. Миссис Лидгейт и миссис Дэрроу каждое утро приходили с вышивкой и часами сидели в залитой солнцем гостиной с квадратными окнами. Неделю спустя они попросили Ирэн спеть. Посредине арии «В полуночной тишине»[1] она осеклась, склонившись над фортепиано, а соседки, как по команде, заговорили о служанках и обсуждали их ненадежность, пока Ирэн не взяла себя в руки.

Презирать соседок она уже не могла: в отличие от благосклонности коронованных особ, их доброта оказалась настоящей. Теперь она знала, чего стоят такие ценности, — во всяком случае, ей так казалось. Однако на этой неделе Ирэн с трудом подавляла раздражение. Она не следила за разговором в салоне миссис Уэссекс, пока кто-то осторожно не спросил:

— Ирэн, дорогая, вы же его знали?

— Не лучше, чем волк ягненка.

— Очень жаль, — бесцветным голосом проговорила миссис Бэллу, не отрывая глаз от вязания. — Хотела бы я понять, о чем он думал. Разумнее всего было вызвать полицию. Почему он позволил тому ужасному человеку столкнуть себя с обрыва?

— Да, конечно, — кивнула Ирэн и бросилась вон из дома.

Ее раздирали злоба и удивление: толстуха-вдова слишком много на себя берет! Разумеется, он не погиб.

Ирэн постояла на улице, и вскоре чувство юмора взяло верх над смятением. Она рассмеялась и отправилась домой, чтобы выбросить газету и журнал. «Хватит! — сказала она себе. — Хватит терзаться нелепой историей!»

Ирэн чувствовала: Джон Ватсон верит в свой рассказ. Ей казалось, что он похож на Годфри и готов не из романтических побуждений, а искренне pro patria mori,[2] даже если минутное обдумывание открывает удобные варианты. Дружба для него — святое, а любое сомнение в честности друга сродни предательству. Обманывать таких мужчин легко, но очень жестоко.

— Дорогая, ты чем-то расстроена? — спросил Годфри, и Ирэн поняла, что барабанит пальцами по столу, а про ответы на письма и думать забыла.

— Просто настроения нет. Все эта жара. — Она немного покривила душой — июнь только начался.

Через пару дней Ирэн отправилась на поезде в Париж, взяв с собой только служанку.

— Может, подождешь неделю? — спросил ее Годфри. — Я бы с делами более-менее разобрался.

— Было бы хорошо, но, боюсь, через неделю порыв пройдет и мне не захочется никуда ехать, — ответила Ирэн. — К тому же я знаю, что со спокойной душой ты дела не оставишь. Нет, я прокачусь в Париж, залижу раны, навещу своих недостойных друзей, достойнейшего учителя пения и вернусь, как только ты по-настоящему соскучишься.

— Тогда тебе нужно вернуться прямо сейчас, с самого порога, — галантно проговорил Годфри.

Ирэн тоже могла быть жестокой, и ей это нравилось.

В Париже Ирэн оставила служанку в отеле и вышла на «охоту». Разумеется, авантюризма в ее затее хватало, но она думала: «Либо здесь, либо в Вене, а Париж к Женеве ближе». Брюки отглажены, волосы спрятаны под шляпку — Ирэн дни напролет просиживала в маленьких кафе, потягивала кофе и смотрела, как мимо ее столика течет пестрая шумная толпа и проплывают дамы в элегантных платьях — величавые, словно феи. После двух лет в тихой провинции она никак не могла привыкнуть к мерзкому запаху экипажей и чувствовала себя чужой, праздной наблюдательницей на берегу бурной реки.

Когда зажигались фонари, Ирэн оставляла на столике мелочь и шла в Гранд-опера или в филармонию: подкупит капельдинера, проскользнет в зал после первого акта, встанет на верхнем ярусе чуть поодаль от сидящих зрителей, и пока на сцене демоны забирают Фауста или на струнах серебрится Шестая симфония Чайковского, разглядывает в бинокль оркестрантов. После спектакля или концерта Ирэн пробиралась за кулисы с букетом — цветы спасали от ненужных вопросов — и прислушивалась к выговору музыкантов.

На исходе четвертого дня она отправилась в «Опера комик», где третьим скрипачом оказался бледный узколицый мужчина с ястребиным носом, который читал партитуру внимательнее, чем дóлжно музыканту-профессионалу.

Тем вечером Ирэн не написала Годфри: у раскрытого окна своего номера, вдыхая теплый и влажный воздух Парижа, она тренировала голос. В свете фонаря было видно, как прохожие останавливаются и поднимают головы. За спиной Ирэн служанка гладила ее платья, до сих пор дожидавшиеся своего часа в чемодане. Наутро знакомый устроил Ирэн встречу с директором «Опера комик», которому она представилась как мадам Ридардс из Америки. На пробах она спела так хорошо, что ее взяли в хор и утвердили дублершей исполнительницы партии Розетты в опере «Манон».

Во время первой репетиции Ирэн наблюдала за подозрительным скрипачом, но лишь со спины. Тот ни на секунду не отвлекался от партитуры, но когда она запела с четырнадцатью другими хористками, чуть поднял голову, присматриваясь.

Ирэн решила не заговаривать с ним первой: в свое время он дал ей шанс исчезнуть — значит, нужно ответить тем же. Однако вечером он поджидал ее у служебного входа: поджарый, прямой как палка, стоял поодаль от стайки юнцов, которые принесли цветы для хористок. Свет фонаря на него не падал, поля цилиндра отбрасывали тень на лицо. Ирэн застыла на лестнице, не обращая внимания на протянутые молодыми людьми букетики. Дам сердца у юнцов, видимо, не было, и они положили глаз на нее.