Тоска по Лондону - [45]

Я в Намангане, открытом городе, таможня, чиновники изучают мой невиданный паспорт, иду в город по знакомой пыльной аллее чудовищных карагачей, теперь они противоестественным каким-то образом стали ниже, сухой жар сжигает меня в нелепой здесь тройке, но пот высыхает, не успев пропитать рубашку. И вот я у затененного хауза, окруженного корявым тутовником, в одной руке папка, в другой холодный обмылок лягушки, и в нее, как в микрофон, пункт за пунктом я оглашаю другим лягушкам текст торгового соглашения. Дело движется не прытко, партнеры непривычны к цивилизованному стилю, мы путаемся в понятиях. Возникает проблема с валютой за оплату услуг. Оказывается, ни рубль, ни доллар здесь вовсе не авторитетны, и всего желательнее монгольские тугрики, новые, разумеется. Захваченный новостью врасплох, энергично протестую и соглашаюсь лишь ввиду угасающего дня, другого для переговоров мне не дано, регламент. На востоке, над сиреневой дымкой горизонта, розовеет громада снежного пика с таинственными фиолетовыми промоинами на склонах. Спадает жара, задувает горячий сухой ветер, обещающий прохладу к ночи. Переговоры близятся к завершению. На том берегу хауза три старых узбека в чалмах, в ватных полосатых халатах идут гуськом друг за другом и несут между собой, держа за концы, нечто напоминающее метровые шашлыки для моего угощения, и я холодею, я узнаю самодельные копья из стальной проволоки, на них нанизаны лягушки, лягушки, лягушки… Что это, вдруг бормочет обмылок в моей руке, что это, что это такое, хочу бросить его и бежать, но он прилипает к руке, а от него тянутся прозрачные нити и намертво привязывают руку к воде, я дергаю напрасно, водоем не утащить за собой, а когда вспоминаю о другой руке, узбеки подходят ко мне, твердо придерживают и втыкают копье с лягушками мне в бок — навылет. Дергаюсь, падаю вниз, там ударяюсь животом о верхушку розового пика и остаюсь лежать во тьме и одиночестве. Нет худа без добра, я на ледяной вершине, можно лизнуть ее и утолить жажду.

Но все странно преображается вокруг, и никакая это не вершина, и никакая она не ледяная, я распластан на сухой земле, и такое гложет сожаление об утраченной вершине!.. Надо встать и идти туда, где люди, — не могу шевельнутся. Хочу позвать на помощь — во рту твердо. Хочу накопить слюны, увлажнить язык, крикнуть, дать знать о себе, напрягаюсь и — нет слюны. Нет влаги во мне. Тело как пересохшее русло в пустыне.

Кто-нибудь, окатите меня водой. Смочите жесткую корку. Пусть песчинки вздохнут, пусть скользнут друг по другу и выпустят прочь мою преступную душу.

Возникает видение, знакомое по первому умиранию, когда я был маленьким мальчиком. Маленькие мальчики, бедные мальчики, их много на планете, изувеченных, голодных, обозленных и больных. Был я маленьким мальчиком, медленно умиравшим в темной теплушке, ползущей на восток? Было это мучительно? Была икота, от нее сводило внутренности. А вагон болтало по рельсам на лестничной площадке у двери в нашу коммунальную егупецскую квартиру. От лестницы сохранился лишь пандус да кое-где, у самых стен, щербины ступенек, словно в изувеченном рту Варшавского гетто. Квартирная дверь закрыта, за нею обрыв в четыре полноценных этажа. В сводчатом окне с осколками стекол темная синева, в ней колышутся звезды. Они близки и объемны, словно Луна в первой четверти, так же недосягаемы, а лестничная площадка с теплушкой и моим телом плывет по маршруту, не приближающему меня к цели. Понимаю, что это кошмар, на самом деле происходит не то, но мне лень, пусть происходит, пусть плывет, как плывется. Ну, умираю, это ясно, ну и что, нечем дорожить, пусть только мне смочат рот, не могу же я умереть с этим засохшим и застрявшим поперек глотки языком. Смочите мне рот, пожалуйста. Кто-нибудь, пожалуйста, смочите мне рот. Ну пожалуйста. Воды. Кто-нибудь. Умоляю. Глоток. Ну хоть каплю — тяжелую, обтекаемую. Уроните ее мне в глотку. Каплю!

Глухо.

Делаю нечеловеческое усилие. Кажется, что все еще сплю и дело можно поправить, если проснусь. Напрасно. K тому же боюсь шевельнуться из-за копья, пронзившего меня, словно лягушку. Что, хорошо тебе? А тем лягушкам, им хорошо было, пронзенным и извлеченным из прохладной стихии на азиатское солнце? Ну то-то. Это копье, что в тебе, оно то самое. Ты так его затачивал старательно старым напильником, маленький слесарь, а потом правил шершавым речным голышом, и оно прошило тебя гладко, лучше не придумаешь.

Есть жалобы?

Нет, нету. Только попить дайте.

А лягушки? Каково им было на стальном пруте без воды? Зачем ты это делал?

Меня обманули. Сказали, если убивать лягушек, будет дождь. Дождь нужен был всем. Для урожая. Для фронта, для победы. Я хотел вождя… дождя… воды…

Да? Ну, а тех тоже обманули. Пообещали им золотой дождь, если они перебьют, кого велено. И дождь пролился — кровавый. Захлебнись кровью, палач. Не будет тебе воды.

Тогда добейте молотком по голове. Пожалуйста… ДОБЕЙТЕЕЕ!

Еле слышный доносится звук. Стон. С трудом поднимаю веки, скашиваю глаза: кто стонет? Я. Слабо-слабо. А мне-то казалось, стены раскалываются от моего рева.