Тоска по Лондону - [30]

Четверть часа спустя я позабыл об этом: волшебство рассказа творилось у меня на глазах.

Осторожник был не в лучшей форме. Он оправлялся от тяжкого инфаркта. Заживало сердце, а на лице раскрывались язвы, так компенсировалось рубцевание. Но в том же году вышла его книга об одном из проклятых поэтов, которому смерть открыла, наконец, дорогу к читателю и который (поэт) уже невозбранно пребывал в руках титского литературоведения, очищавшего поэта от самого себя и зачислявшего его в классики. Книга получилась что надо. Осмелюсь залезть не в свои сани и заметить, что, на мой взгляд, Осторожник нанес этой книгой процессу очищения поэта от него самого смертельный удар тиражом в двадцать тысяч экземпляров. Почтительно раздаривая книгу с трогательными надписями ненавистным ему и ненавидящим его людям, Осторожник духовно был тем не менее на подъеме. В такой вот кондиции встретил я этого крохотного человека. Он раскрывал кое-что из кладовой памяти, но не забывал, что выздоравливает, кушать надо будет и завтра, и законно был этим озабочен.

Его жизнь горестный пример зависимой Музы. Мне мучительно жаль его, а худые слухи о нем лишь разжигают мою жалость. Всякий раз, думая о нем, дохожу едва ли не до слез. Ну почему простому литератору надо быть професиональным Прометеем? Литературные способности вовсе не гарантируют регенерации печени. Да и кушать надо. Семью кормить. Птенцов ни в чем не повинных. Им плевать на папашины принципы. Родил — корми! Чтобы кормить, надо трудиться. А право на интеллектуальный труд надо, оказывается, еще и заслужить — у пролетариата, так они это называли, хоть подлинному пролетариату начихать было на то, как пишут, а важно было — чем кормят.

А я вот независим от пролетариата. Свободен. И — не пишется!

Куда двинуться? Меня рвет пополам мое прошлое — и чье-то еще. Словно окно в иное бытие. Никогда не испытывал тяготения к мистике. Но словно чей-то голос бормочет во мне. А временами картинки — ну, обалдеть! То ли интеграция моего подспудного знания о предмете, то ли черт знает что.

Вижу все отчетливо. Все, кроме рассказчика. Кто он?

Наставник не может им быть, он младше. В 41-м ему было около тридцати. Да Наставник и не скрыл бы от меня, хоть словом дал бы понять. Нет, тут речь идет о маститом ученом, о человеке уже тогда старом. Как его увидеть?

Не помню от кого и когда, еще будучи мальчишкой, слышал я невнятную историю о закадычном друге нашего Навуходоносора Виссарионовича, о подлинном отце победы. Тогда запомнил, теперь не верю: у победы тысяча отцов. Но сильного влияния на Виссарионова сына не исключаю ввиду его психотропности и колоссальной военной нагрузки.

Ну, а дальше?

Глухо. Картины без рассказчика, и я не могу двинуться с места.

Пошел на кладбище, это рукой подать, всех навестил, со всеми потолковал. Никто ни бум-бум. Бродил по аллеям, да что толку, пышные деревья холодны более, чем в самую стылую зиму. Тогда хоть жалеешь их, озябших. А в цветущем самодовольстве их и жалеть невозможно.

Звал в гости АС, явился охотно. Посидели, выпили, потолковали о всякой всячине. Я похвастал ностальгическим толкованием «Онегина». АС деликатно заметил, что, кажется, еговеды лет этак на сто меня опередили, но о ностальгии своей лишь вздохнул. И поинтересовался: а ты-то, старик, как дошел до жизни такой?

Выпили мы прилично, и я раскололся. Понимаешь, старик, сказал я, это началось еще в той благословенной конторе, в офисе на пятнадцатом этаже, откуда так далеко видно было назад. Там я осваивал чуждую моей специальность на незнакомом языке. Со временем стал кое-что кумекать, напряжение спало, и тогда меня стали посещать не только воспоминания, но и размышления. Мыслишки, то есть. Работа была долгосрочная. Не тревожимые сиюминутными производственными нуждами, мы и за работой могли проваливаться в себя. Кто поминал свою Индию, или Корею, или Вьетнамскую войну, а я, созерцая небоскребы окрест, видел неповторимый город Львов и бормотал твои, старик, моему настроению созвучные да и вообще, если начистоту, потрясающие стихи: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю…» Поверишь, я твердил это часами. Не то чтобы млел от чарующей красоты этих строк. Я ужасался их поразительной правдивости. По крайней мере, мое состояние они описывали адекватно. Упивался тоскою допьяна. И не оттого, что на свете счастья нет. А оттого, что, усталый раб, уже задумывал побег и предчувствовал, сколько раз будут переломаны все кости души моей, прежде чем окружающие махнут на меня рукой и скажут что-нибудь матерное. И отцепятся. Но это еще было подспудно. Душа болела — и все. Знаешь, небось, как душа болит… А лучшие минуты вкушал в туалете. Войдя в кабину, я оказывался наедине с собой. В изоляции. Вне английского, зато в дивном ладу со своим русским. Сидя на стульчаке, пересматривал ситуации с участием главных оптовых убийц истории. Немало пересмотрел и в своей жизни. Многое, к сожалению, прояснилось. Может, эта ясность почудилась, не исключаю. Но возник замысел. Замысел жизни, к которой я пришел, честно говоря, не совсем нечаянно. Чтобы было о чем писать. И писать теперь есть о чем. Жить нечем. А замыслил все это в туалете. Туалетный замысел, рукопись которого, опять же, хранится в туалете. Туалетная жизнь. Кстати, когда Наставнику, твоему земляку, защитнику отечества, инвалиду войны, до скончания дней прикованному к постели, присвоили, наконец, какое-то отличие, что давало право на дополнительные двадцать (!) рублей пенсии, он написал мне, что удостоен звания заслуженного туалетного работника. От туалета до туалета без кастета и пистолета. Представь, старина, какое оружие даешь ты в руки враждебного тебе критика такой рекомендацией рукописи, сказал АС, испаряясь.